Горожане

В приемной меня поджидал Чантурия. Зачем я пригласил его? Дом культуры не был Гураму, как говорится, ни с одного бока. Но я чувствовал, что разговор пойдет на повышенных тонах, а в разгар спора должен прозвучать какой-нибудь меланхолический голос, который погасит огонь. В последнее время слишком часто начал я кипятиться, подставлять себя под удары. Тем более со строителями, с которыми идиллических бесед никогда не было: сколько помню, с первых кирпичей, как зарождался Таежный, у них вечно чего-нибудь да не хватало — то фондов, то стекла, то бетона.

Мельком взглянул на Чантурия: сегодня он был какой-то особенно тихий, подавленный. Иногда у меня мелькало подозрение: не поколачивает ли его жена?

— Был в древесноволокнистом, — виноватым голосом, словно оправдываясь, сказал Чантурия. — Ну, там все нормально.

— Тихомиров на стенку не лезет? Слишком он переживает, бедняга.

Гурам потер висок ладонью.

— Вообще с разнарядкой прокол получился. Хорошо бы отозвать ремонтников с картошки, а взамен отправить из сульфатного. Там сейчас работы немного.

— А что? Идея! Надо сегодня же это сделать.

— Но у меня нет власти.

— Ничего, ничего. Распорядитесь от моего имени.

Про себя подумал: у Чантурия власти и в самом деле нет, но вот у Черепанова больше чем достаточно, только на что он ее расходует… Эх, снова соль на незажившие раны! Все перипетии того, как назначался Вадим главным инженером, я вспомнил с такой остротой, будто не прошло с тех пор полутора лет. Да, оступился я тогда, смалодушничал* вот теперь и несу тяжкий крест. И перед Гурамом чувствую себя неловко, приходится глаза отводить, хотя он давно, кажется, все понял и никаких претензии ко мне не имеет. Или все-таки имеет?

Минувшей зимой мы вместе ездили в Правдинск. В небольшом подмосковном городке в экспериментальном институте бумаги начались испытания особо прочного картона — им должны были постепенно заменить деревянную тару. Ну, я и решил вникнуть в новое дело, а заодно надо было обговорить несколько вопросов в министерстве.

В Домодедове мы взяли такси и подъехали к «России». В гулком просторном вестибюле, среди людской толчеи я растерялся, видно, немного одичал в своем Таежном. Гурам тянул меня побродить по Москве, но я чувствовал себя усталым, разбитым — сказывалась разница во времени, да и полет был трудным: самолет садился в предвечерних облаках, они казались зловеще-темными, словно гигантские хлопья дыма; несколько раз проваливался в воздушные ямы, от которых сладко ныло внутри и на мгновение замирало сердце.

После недолгих размышлений решили с Гурамом вместе поужинать. Но в ресторан нас не пустили: сегодня варьете, оказывается, надо покупать входные билеты. Их продавал пижонистый мужчина.

— Места неудобные, спиной к эстраде, — сообщил он обиженным голосом, словно не он, а мы навязывали ему плохие билеты.

Когда в зале нас усадили рядом с дверью, а парочка, что купила билеты позже, прошла ближе к эстраде, я понял, чем был недоволен торгаш: к двум рублям надо было прибавить еще один, тогда нашлись бы места и получше.

У меня испортилось настроение, и я приготовился к тому, что официантка начнет демонстрировать характер. Но подошел паренек лет восемнадцати — веснушчатый, курносый. Элегантный форменный пиджак никак не вязался с простодушной физиономией. Официант быстро принял заказ, тут же принес закуску, и у Гурама даже возникла идея написать благодарность, потом, правда, мы решили не торопиться, подождать, пока нас обслужат до конца.

Я лениво поковырял вилкой закуску и вспомнил кулинарную остроту, которую рассказывала мне Ира: «Как вы делаете этот салат?» «Так же, как обычный, только добавляю туда черной икры».

Господи, уехал из Таежного, а все равно вспоминаю ее, а не Люсю! Мне вдруг захотелось рассказать Гураму об Ирине, но тут же представил, как странно будет выглядеть моя исповедь: «Есть одна прекрасная женщина… В лаборатории работает… Может, знаете?..» Чушь какая-то!

Разговор не складывался. Я все сильнее чувствовал свою вину перед ним.

Официант принес горячее. Мы сосредоточились на еде и тут в зале притушили свет — началось варьете.

«Эх, тачанка-ростовчанка» заиграл оркестр; со второго этажа по боковым лесенкам вбежали в зал девушки в алых шелковых пижамах. Протянув друг другу длинные ленты, они устремились в атаку, яростно рубили воздух пластмассовыми саблями. Меня поразило безучастное, мертвенно-бледное лицо той, что размахивала саблей рядом с нашим столиком, — не лицо, а маска; длинные наклеенные ресницы даже отсюда, с расстояния нескольких метров, казались проволочно-жесткими.

Потом вышел иллюзионист, грациозно, по-кошачьи расхаживал он между столиками, комкал и разглаживал розовые салфетки; акробат, молодой упитанный богатырь, упираясь головой в шаткий столик, с багровым от прихлынувшей крови лицом удерживал в стойке свою партнершу.

«Каждый по-своему хлеб зарабатывает», — заметил Чантурия.

Я решил, что настало самое время поговорить — снять камень с души: «Гурам, вы обижены на меня… Ну, за то, что ничего не получилось с назначением».