Горожане солнца

Мицель знала, что поезд создан для катания земляков. Она так редко видела земляков, и вот теперь, бредя в зимних сумерках, все пыталась припомнить, какие лица были у едущих в поезде. Наверное, лица были радостные — еще бы, ведь ехали в поезде! Но ни одного припомнить не удалось, потому что все окошки размазались от скорости.

Колян так и говорил: чем быстрее быстрое, тем невидимее оно для медленного…

Самые быстрые вещи, свет или мысль, невидимы вовсе — до тех пор, пока не утратят скорость: пока свет не повстречает твердь, а мысль не породит дело. И Мицель понимала, что счастье ехать в поезде происходит от счастья частичной невидимости, от счастья приближения своих свойств к свойствам мысли и света, что способна дать только скорость.

Скорость делает земляков счастливыми; но Мицель не могла испытать того счастья, потому что жизнь обители требовала бесконечного покоя и тишины. И от этого Мицель иногда грустила в своей землянке, и участливые попытки братьев создать веселье пропадали зря.

Мицель была, конечно, очень мудрая (так, по крайней мере, считало общество, наперебой восхищавшееся ее умом, сердцем, красотой), но все-таки еще маленькая, восьми с половиной лет. А такой, несмотря даже на мудрость, нужно хоть иногда повеселиться, попрыгать или пошуметь… Она этого никогда не делала. Вовсе не потому, что ей запрещали, а потому, что за годы жизни в обители твердо усвоила привычку особенного молчаливого внимания к миру, необходимую, чтобы видеть скрытое. Почтение к окружающему так глубоко владело Мицелью, что она хоть и могла порою резвиться, как положено маленькой, но сама себе не позволяла.

Колян, как и остальные, тоже привык любоваться легкими движениями Мицели в снегах и тенью улыбки, никогда не покидавшей ее лица, но в конце концов обеспокоился и приказал сделать для нее сани, чтобы кататься с гор и предаваться скорости.

В прошлом году было сильное поветрие устраивать засады на лыжников, и, хотя эту практику быстро признали ложной, в обители скопилось много целых лыж или обломков. Из старых лыж и смастерили сани.

И Мицель с удовольствием каталась на санях, но проходил первый восторг, и ей становилось неловко за покой деревьев, на чьи стволы, она знала, медленно нанизываются кольца времени, и за поврежденный снег — ведь он был отражением звездных карт, невидимых с земли, но видимых тучам, которые и дали снег.

Бережливость Мицели к снегу усиливалась и оттого, что главные его тайны были от нее скрыты в силу ее земляной природы. Она была способна использовать некоторые свойства снега (например, получать от него ночной загар, предохраняющий от холода, или не проваливаться, ступая по верхушкам кристаллических пирамид), но исчислить форму будущих и предыдущих событий, как это делали братья, она не умела.

Однажды она спросила Коляна: как им, таким увалистым существам, удалось отыскать друг друга для совместного проживания? Колян указал на ледяные соцветия, покрывшие окошко землянки:

— А откуда они знают, как соединиться в узор?

Тогда Мицель как бы заново осознала, насколько глубоко родство между снегом и окружающими ее существами, и оставлять поверх их тончайшего мира грубые бессмысленные следы саней стало для нее невозможно. И она забросила сани, но сама сделалась еще задумчивее.

Домой отряд вернулся поздно, в третьем часу, но Мицели не хотелось спать. Насидевшись возле костров, она отправилась бродить по обители и на южном пустыре, залитом лунным светом, отыскала Серого. Склонясь, тот отмечал в дощечке оборот елочной тени на сугробе.

Он не обернулся к Мицели не потому, что не знал о ее приближении, а потому, что был ею недоволен. Мицель постояла рядом с ним, поеживаясь в тишине, и потом попросила:

— Серый! Поговори со мной!

Серый не сразу оставил свое занятие. Еще что-то переправив, он подумал и только потом обернулся.

— Скажи, — продолжила Мицель, посмотрев на луну, на черную тень справа, на строгое лицо Серого, — город, он какой?

— Я не видел, никто не видел, — отвечал Серый. — Только лес… А за ним — длинные башни.

— Башни? Какие они?

— Бум-бум, — покивал он головой в ритме, заунывно доносившемся с опушки вместе с отблесками костра, — бум-башни, трубашни, трубарышни высокие. Высокие-высокие башни, и из каждой идет дым, дым день и ночь. Дым я видел.

— Дым… — повторила Мицель.

Ей было зябко стоять, и она тихонько притоптывала, спрятав руки в рукава и выпятив по бокам локти. Приоткрыв рот, она стала нарочно выдувать дым, и, переливаясь в лунном луче, он скрыл ее лицо от Серого. Серый болезненно поежился: когда лицо скрылось, он попытался восстановить его в памяти и не смог. Он обнаружил, что не помнит, не может представить себе это лицо, самое прекрасное лицо, виденное им за короткие годы жизни, и раздраженно сказал:

— Не надо так делать! Морозная ночь, а Мицель, как всегда, без шапки. Город — трудное место, и те из нас, кто имеет несчастье там родиться, платят рассудком. Мицель это видела. Зло угрожает нам повсеместно, но в городе его родина.