Горожане солнца

— Шапку я сняла, потому что она сильно замерзла, — сказала Мицель, прекратив выдувать дым. — Трехрукий говорил, что в городе самое скверное на свете соседствует с самым прекрасным. Не только родина зла, но и родина всего наилучшего… Что там каждой трубе как бы соответствует свой колодец, и вообще город, он во всем углублен, равно как и возвышен, словно лес, отраженный в озере.

И она показала на озеро и на лес, и Серый машинально тоже взглянул туда, хотя никакой воды там не было, а был пустынный сияющий снег и тьма. И это заставило Мицель сильнее сгорбиться и поглубже засунуть в рукава руки; исподлобья она глядела на Серого.

— Мицели пора в тепло, — произнес Серый, наблюдая за ней, — у Мицели голубые губы. Трехрукий — серповидец, но может ли он прорицать о городе, где не был ни он, ни кто-либо из его родни? И можно ли полагаться на него в земных вопросах вообще? Талантлив в знамениях и прорицаниях, но таков ли в делах повседневности?

И Серый простер руки вверх, то ли указуя на луну как свидетельницу пророческого дара Трехрукого, то ли сомневаясь в его здравом смысле. Мицель увидела, что Серый еще в раздражении на Трехрукого после их недавней ссоры из-за дров. Она сказала:

— У тебя луна над головой как шляпа. Не сердись, я сейчас пойду спать.

Ласково улыбнувшись Серому, Мицель отвернулась и, ссутулясь, неторопливо побрела к опушке. Глядя ей вслед, Серый приподнял над доской свой уголек, словно готовясь записать что-то. И то, что он мог бы сейчас записать, относилось не к теневой дуге, а к тому, что Мицель уходит, что вскоре покинет их навсегда, о чем знал и Серый, и Федотова, и сам Колян, и каждый житель их холодного поселения.

И это действительно произошло в середине августа, ближе к вечеру, когда они, пятеро провожающих, стояли на пригорке возле края леса и, закутанные по самые маковки, хватаясь за деревья и друг за друга, топтались и тянули головы, чтобы разглядеть на платформе ее фигурку.

Длинный и тонкий поезд остановился у платформы, но они не увидели, как она садилась: несколько земляков столпилось у дверей, и ее совсем заслонило. Поезд тронулся, и вскоре даль, насколько было видно с пригорка, опустела вовсе: только птицы кружились над соседним лесом и тень облака восходила на холм. А они всё стояли, словно потеряв всякое предназначение и смысл, не зная, где найти силы, чтобы вот теперь взять и развернуться, и уйти в лес, и дальше жить без нее. Их лица были полностью замотаны тряпками, так что только носы торчали. Но и приподняв тряпки, трудно было бы прочесть что-нибудь в их лицах: ведь вопреки общему представлению, эти существа не умеют плакать.

Глава третья. Мишата опаздывает на несколько лет

Кажется, что пойманная птица мечется в клетке. На самом деле это мироздание кувыркается вокруг нее. В безвыходно новом мире птица теряет вертикаль, вселенная летит во все пропасти сразу, и птица напрягает силы, чтобы самой удержаться от полета.

— Иначе собственным сердцем подавишься, — ошеломленно заключала Мишата.

Да, с самого начала все пошло как-то не так.

Казалось, вот-вот она соскользнет в какую-то бездонную яму… И совсем не за что зацепиться! Ни сердцу. ни уму, ничему. Мишату окружал мир совершенно новый и совершенно страшный. Знакомые вещи — заросли, деревья, луга, мокрые после недавнего дождика, — блистали и уносились с невероятной скоростью мимо, а все, что находилось в покое, было чужим. Сжавшись в углу лавочки, у окна, Мишата пыталась унять переполох чувств, но напрасно.

Древесный сук, взглянувший из скользкого склепа лака; створка двери, оживающая внезапно и бессмысленно, как оторванный хвост ящерицы; нехорошая надпись красными буквами, которые не могут из нее сбежать, потому что у них специально перерезаны ножки… А главное — земляки, все без исключения сидящие лицом к Мишате! Это было невыносимо; синица в Мишате, мышь в Мишате, блоха в Мишате напрягали все свои крохотные силы, чтобы не обезуметь… Еще, казалось, немного, и они понесутся кубарем, задыхаясь и вереща, и потянут за собой всю оставшуюся Мишату…

Пришлось закрыть глаза.

Чего не умеет ни синица, ни мышь: внимательные к миру вокруг, они не подозревают о своем в нем присутствии.

— В конце концов, затем и путешествуют все те, у кого разум цветной, — шептала Мишата, постепенно успокаиваясь в собственных потемках. — Когда живешь неподвижно, привыкаешь к вещам и совсем доверяешься им… А о себе забываешь… А когда все вокруг сходит с ума, приходится себя вспомнить… Только страшно побежать в себя и ничего не найти. Но у меня, к счастью, вроде чего-то есть…