Горшочек с медом

— Н-да пир во время чумы!—И после долгой тягостной паузы: — Выпьемте за упокой бедной Фединой души. Налейте, Женя!

— Нет! — непривычно высоким голосом воскликнул Женя.— Не могу...

Он сорвал с вешалки куртку. Совал руки в рукава и никак не мог попасть. Попал наконец. Поднявшись на цыпочки, шарил рукой по краю шкафа — искал шапку.

— Я не виноват...— бормотал он.— Не виноват...

— Помилуйте, Женя,— сказал дед — Кто же вас винит!

— Я сам... сам... Стыдно. Невыносимо! — Он, вдруг успокоившись, прибавил ровным, обычным своим голосом: — В военкомат. Прямо сейчас. Вот так.

Дед, опершись обеими руками о край стола, поднялся. И стул уже не скрипнул, а взвыл под ним,

— Понимаю! — торжественно, словно благословляя на подвиг, произнес он.— Одобряю!

Юля вышла проводить Женю. Дверь на улицу была распахнута настежь, и подъезд залит солнцем.

Сочились талой водой сугробы. И так все сверкало кругом, что к глазам подступили слезы. Или это оттого, что сейчас предстояло прощание? Может быть, навсегда. Не так ли летом провожала Нюша своего Федю в этом же самом подъезде?

Тогда соседи толпой вышли на площадку и остановились у ступенек. По ним спустились лишь Нюша и Федя Как они будут прощаться, никто не должен видеть. И дед плечами, распахнутыми руками оттеснил соседей в коридор.

Никто, кроме Юли, не провожал Женю. Наверное, сейчас ему было трудней, чем Феде...

Минутку, не глядя друг на друга, они постояли в подъезде. Молчание было тягостным. Чтоб оборвать его Юля спросила:

— Вы... вы зайдете к нам... еще? — Спросила так, словно уход его на фронт — дело бесповоротно решенное.

— Не знаю. Постараюсь.— Он помолчал, переступил с ноги на ногу. И вдруг положил обе руки Юле на плечи. Они взглянули друг на друга.— Я люблю тебя, Юля! — Он чмокнул ее куда-то в висок и опрометью бросился из подъезда.

Оглушенная его признанием, ослепленная неистовым сверканием солнца, воды, снега, Юля выскочила следом.

Он уходил, не оглядываясь. И теперь в куртке, обычно делавшей его мешковатым, он казался мужественным.

Это была первая в Юлиной жизни бессонная ночь. «Я люблю тебя, Юля!» — звучал Женин голос. И оттого, что слова эти не придуманы ею, а произнесены, Юля заливалась жаром. Но тотчас ей виделась его спина. На спине — тощенький зеленый вещмешок. Такой был на спине у папы, у Феди. И к горлу подступали рыдания. Подступали и не проливались слезами. И от этого было так тяжко, как никогда еще не было.

День не принес облегчения. Как всегда, они втроем шили в коридоре у окна. Рядом была Нюша, похудевшая, непривычно молчаливая. Но то, что она не причитала, не билась, как вчера, головой о подоконник, казалось Юле бессердечием. Уж вовсе бессердечным показался попрек тетки Паланеи:

— Ну, как же ты петли выметала, Нюша! Глядеть надо!

И все же дела и заботы, даже чужое горе, еще вчера рванувшее за сердце,— теперь все шло мимо, мимо. У Юли была теперь и своя радость: «Я люблю тебя, Юля!» — было и свое горе: он уходит, уходит, быть может, навсегда.

Вечером он пришел. Ничего не успел сказать, а Юля уже поняла: ему отказали. Боже мой, какое счастье: ему отказали!

Женя мрачно подтвердил это:

— Наотрез. И запретили обращаться впредь. «Надо будет — вызовем». Я, видите ли, тут нужнее.

— Значит, в самом деле нужнее,— отозвался дед из своего угла: вчерашние события уложили его в постель.

Юле почудилась в голосе деда непривычная, несвойственная ему сухость. И она ринулась защищать Женю.

— Конечно, нужнее! Иначе...— Она потом долго со стыдом вспоминала свою бестолковую и пылкую тираду.

Дед бросил на Юлю единственный взгляд. Что в нем было — в мимолетном в сверкнувшем взгляде? Насмешка, удивление?

Кажется, и Женя перехватил этот дедов взгляд. И понял в нем больше, чем способна была понять Юля. Вздохнул:

— Пойду. Заскочил на минутку, чтоб не беспокоились... попусту.— Он помялся, глянул на деда в упор. Спросил: — Можно, мы немножко пройдемся с Юлей?

— Конечно, конечно! — Кажется, дед ответил с облегчением.— Пройдитесь. Вон погода какая!

Так же, как вчера, сияло солнце, сверкали в его лучах ручьи и лужи. И все было не так.

Они долго молча шли пустынным переулком. Так тягостно, так многозначительно было молчание, что Юля подумала с отчаянием: «Что же, разве я хотела, чтоб он ушел туда? Нюша хотела, чтоб Федя?.. Мама хотела, чтоб папа?.. Так почему что-то давит, давит?..»

Они вышли на набережную. Скованная льдом Москва-река просторно разлеглась в берегах, вся сверкала. И лицо Жени с погасшими, с непривычно темными глазами. Он глядел куда-то далеко, за реку. Наверное, ничего не видел.

«Дура! — воскликнула Юля мысленно захлебнувшись от жалости.— Беспросветная дурища! Ковыряюсь в своей душе. А о том, что и у него душа, забыла. И что душе этой куда тяжелей, чем моей, тоже забыла!»

— Ну, полно, Женя! — Она схватила его за отвороты куртки, с силой встряхнула.— Полно, полно!

Он накрыл ее руки своими — совсем ледяными в этот теплый, залитый солнцем день. И замер так надолго. И она ощутила, как теплеют постепенно его пальцы.

— Спасибо! — сказал он еле слышно.— Спасибо тебе.