Горшочек с медом

— Вот так, Юля! Чиркнуло — это ер-рунда. С башкой хужее дело: контузия. Снаряд рвануло... Ну, совсем рядом. А я как раз в моторе копался. Башкой об мотор приложило. Очухался — в голове общий церковный звон...

Похоже, звон этот был у него и сейчас — поморщился, перекатил голову по бревну. Волосы на солнце быстро подсыхали, поднялись на макушке рыжеватым хохолком.

— И... Что же дальше? — Ухарь был первым встреченным ею человеком, который побывал там, и Юля с волнением ждала ответа.

— Ну что... Капот закрыл, сел, поехал. Снаряды к огневым подвозить надо? Надо. Спасибо, не в кузов ахнуло. Сидели бы мы тогда с тобой на солнышке, как же, хе-хе!

— Но... Страшно было?

— А ка-ак же!

Тут Маруся вышла из хлева. Глянула на ухаря, разохалась:

— Что, Ваня, опять?..— Мимоходом обожгла Юлю прямо-таки ненавидящим взглядом.— Зачем вот?..— Пнула сапогом топор.— Сам знаешь: нельзя тебе... Голый сидишь на ветру, как можно?..— Схватила валявшуюся на земле гимнастерку, помогла надеть.— Ремень где?

Пока она металась по двору, искала ремень, ухарь гимнастерку застегнул, встал, головой помотал, как бы прислушиваясь сам к себе.

— Отпустило. Великое дело — вода.

Когда Маруся, найдя ремень, приблизилась, сказал со значением:

— Теперь так, Юля: завтра чуть свет выезжаем. Сам отвезу.— Взял ремень, перепоясался туго-натуго, все сборочки на гимнастерке согнал назад, прибавил мстительно:—До самого дома отвезу.

От этого сообщения у Маруси руки опустились. Ухарь сделал вид, что ничего-то он не заметил. Направился в дом.

Поужинали богато: картошки, огурцов соленых, капусты квашеной — всего на столе было вволю. После ужина ухарь задерживаться не стал:

— Выспаться надо перед дорогой!

Проводить себя Марусе не позволил, зато на Юлю покосился. Поклонился ей со смешной почтительностью.

За это Юля схлопотала еще один Марусин ненавидящий взгляд.

Вся обратная дорога, как полет в прекрасном цветном сне. Мчались навстречу опушенные первой зеленью леса и перелески. Набегали и уносились назад деревни.

Ухарь довез их до самого дома. На прощание церемонно пожал Юле руку и сунул клочок бумаги:

— Моя полевая почта. Может, напишешь, а? — Ухарство слетело с него, как шелуха. И в голосе и в устремленных на Юлю серо рыжих глазах была робкая просьба.— Конечно, понимаю: ты девушка грамотная. А я что? Солдат, он и есть солдат. Но ты бы знала, что такое фронтовику письмецо! Как, а, напишешь?

Юля мысленно увидела красно-розовый рубец, сказала твердо:

— Напишу, Ваня. Непременно!

— Буду ждать! — И опять из него попер ухарь: — А то, понимаешь, как? И стреляют в тебя, и бомбят, и пузом сто километров пропахал. Все ничего А вот мор-рально,— он стукнул себя кулаком в грудь,— мор-рально, понимаешь, тяжело!

То чувство полета, что не покидало Юлю в дороге, не оборвалось и дома. Дед ахнул и столь скорому возвращению Юли и столь богатой ее «добыче». Он совсем сдал последнее время, почти не вылезал из своего закутка. А теперь вылез и печку принялся растапливать, приговаривая:

— Сейчас... Кулешик сварим. Горяченького, давно не ели горяченького...— Сунулся в шкафчик, где когда-то хранились продукты, с торжеством показал Юле бутылку с подсолнечным маслом: — Вот! Даже и заправим!

А Юля кинулась смывать с себя дорожную пыль, переодеваться. Потом она без промедления собиралась позвонить Жене, побежать к Жене.

Стоило подумать: «Господи, как я о нем соскучилась!»— тут же раздался стук в дверь: Женин, единственный и неповторимый.

Он вошел. Глаза его при виде Юли просияли:

— Вернулась! А я уж и не надеялся...

Он стоял у порога и смотрел на Юлю какими-то странными, незнакомыми глазами. Смотрел, не отрываясь, не стесняясь присутствия деда. И от этого взгляда сердце Юлино сжалось и, кажется, становилось все меньше и меньше. Она увидела на Жене старенький, узковатый в плечах плащ, через плечо— лямку от вещмешка. Она уже догадывалась, но верить своей догадке не хотела.

Так не хотелось верить догадке, так хотелось порадоваться удачной поездке, что она схватила стоящий на столе горшочек с медом:

— Вот! Тебе!.. Нет, ты только понюхай...

Тень улыбки скользнула по его губам. Он молча качнул головой, по-прежнему не отрывая странного взгляда, как бы вбирающего в себя Юлю.

Дед, увлеченный возней с кулешом, не замечал ничего. Со всегдашним своим радушием сказал:

— Раздевайтесь, Женя. Присаживайтесь. Сейчас будет кулешик. С пылу, с жару!

— Нет. Я проститься.— И Женя снял кепку.

Голова его была острижена наголо. И та догадка, которой Юля все еще не хотела верить, стала несомненной реальностью. Мгновение назад сердце ее сжималось, сжималось. Теперь оно рванулось, заполнило разом всю грудь. Глотка воздуха не протолкнуть в легкие.

Женины слова заставили наконец и деда оторваться от стряпни.

— Но как же?!. Но бронь?..— Дед тоже все понял сразу.

— Мне же сказали: «Надо будет — вызовем». Вот — надо.

Дед отставил недоваренный кулеш с плиты, старательно обтер тряпкой руки и, с трудом переступив через порог, вышел.