Горшок золота

– Скажу правду, – отозвалась женщина. – Не ведаю, помер или нет, потому как давным-давно, когда жили мы в городе Бла Клиа[54], он, было дело, потерял работу и больше ко мне не вернулся. Стыдно было ему домой-то идти, бедолаге, потому что сам без денег; будто есть мне дело до того, при деньгах он или нет, – само собой, меня он очень обожал, достопочтенный, и как-то мы б и перебились. После того я и вернулась сюда, в отцов дом; остальные дети у меня поумирали, а следом преставился и отец, управляюсь теперь, как умею, одна. Только вот беспокоюсь за мальчишку, бывает.

– Трудный случай, достопочтенная, – молвил сержант, – но, может, парень просто одичал маленько, без отца-то, а может, просто к вам привычный, потому как нет такого ребенка, чтоб не любил свою мать. Ну-ка веди себя как следует, Томас, матери внимание уделяй, а зверей да насекомых оставь в покое, как приличный мальчик, потому как ни одно насекомое на белом свете не станет любить тебя, как она. Скажите мне, достопочтенная, прошли ли мы уже первый поворот на этой дороге или он все еще впереди? Мы в этих потемках как есть потерялись.

– Он все еще впереди, – ответила она, – минут десять до него по дороге, не пропустите – там небо видно в просвет между деревьями, и тот просвет – как раз ваш поворот.

– Спасибо вам, достопочтенная, – сказал сержант, – нам пора, топать и топать еще, пока удастся нынче поспать.

Он встал, встали и его люди, и тут вдруг парень заговорил шепотом.

– Мама, – молвил он, – они собираются повесить этого человека. – И разразился слезами.

– Ой, тихо, тихо, – сказала женщина, – эти-то люди ничего поделать не могут. – Тут же пала она на колени и распахнула объятия. – Иди к маме, кровиночка моя.

Мальчик бросился к ней.

– Они его повесить хотят! – рыдал он высоким тоненьким голосом и неистово вцеплялся ей в руки.

– Ну же, ну же, мальчонка, – вмешался сержант, – давай-ка не сильничать.

Мальчишка внезапно развернулся и набросился на сержанта с поразительной свирепостью. Вцепился полицейскому в ноги и давай его кусать, пинать и бить. И до того лютым было это нападение, что сержант попятился, уперся в стену, а затем оторвал от себя мальчика и швырнул его через всю комнату. В тот же миг на сержанта, рыча от ярости, ринулись псы; одного сержант пнул в угол, откуда собака выскочила вновь, ощетинившаяся, красноглазая; вторую собаку схватила женщина и через несколько суматошных минут совладала и с первой. Под кошмарный вой и зубной щелк полицейские выкатились вон и захлопнули за собой дверь.

– Шон, – взвыл сержант, – хорошенько ли ты держишь того человека?

– Хорошенько держу, – ответил Шон.

– Если он сбежит, я тебе потроха отшибу, имей в виду! А ну ходу – и никаких больше проволо́чек.

Зашагали они по дороге в звенящем молчании.

– Собаки, – произнес Философ, – умнейший народ…

– «Народ», бабку мою за ногу! – воскликнул сержант.

– С зари эпох их разум и замечали, и описывали, а потому древние литературы изобилуют сведениями об их смекалке и преданности…

– Закроете вы уже пасть свою стариковскую? – сказал сержант.

– Не закрою, – ответил Философ. – У слонов тоже подмечены необычайный разум и преданность хозяевам; слоны способны и возводить стены, и нянчить ребенка – в равной мере и умело, и с радостью. Лошади в этом отношении также высоко зарекомендовали себя, а вот крокодилы, куры, жуки, броненосцы и рыбы не являют никакой примечательной приязни к человеку…

– Вот бы, – злобно проговорил сержант, – всех тварей этих запихнуть тебе в глотку, чтоб ты уже прекратил молоть языком.

– Неважно, – сказал Философ. – Мне не известно, отчего эти животные привязываются к человеку с нежностью и любовью, но вместе с тем способны сохранять свою первородную кровожадность: тогда как позволяют они своим хозяевам злоупотреблять собою по-всякому, друг с другом они дерутся охотно и не очень-то склонны сдерживаться, ведя какую-нибудь непонятную и бестолковую драку промеж себя. Не думаю, что до кротости их усмиряет страх, но даже в самом диком звере есть способность любить, какую недостаточно отмечают и которая, если уделить ей внимание большего разума, возвысит такого зверя до положения мыслящего – в отличие от разумного, и, вероятно, откроет нам общение исключительно благотворное.

– Следи в оба за тем просветом в деревьях, Шон, – велел сержант.

– Так и делаю, – отозвался Шон.

Философ продолжил:

– Отчего не могу я обмениваться соображениями с коровой? Поражает неполнота моего развития, когда мы с животным собратом стоим бестолково друг перед другом без всякого проблеска взаимопонимания, запертые на все замки от любой дружбы и сообщения…

– Шон! – возопил сержант.