Горы дышат огнем

Да, смерть за смертью. Убит «крайне опасный коммунистический деятель и террорист Эмил Марков, заочно приговоренный к смерти... Он смертельно ранил доблестного полицейского... Еще один успех полиции». Вот гады! Это действительно так. Это их успех. Что значит один паршивый полицейский в сравнении с Эмилом Марковым? Марков, по крайней мере, погиб в бою! «В Русе поймана террористическая группа, совершившая покушение на начальника областной полиции». «Раскрыта шпионская сеть... в Пловдиве и Карне. Две женщины и двое мужчин приговорены к смерти». «Три смертных приговора за шпионаж» в военно-воздушных силах. И вдруг: «Убит один из самых опасных террористов. В бою в районе Белоградчика убиты Асен Балканский и два его сподвижника». Асен Балканский! Это самое известное мне среди партизан имя. Оно стало легендарным. Асен разъезжал в фаэтоне по Софии, Видину, Лому, лечился в Александровской больнице, пил кофе с полицейскими и разузнавал их тайны, бросался в бой, был неуловим. (Позже выяснится, что легенда почти не приукрасила действительности.) Это страшный удар... В те дни на улице Оборище пал от вражеской пули и один из партизанских командиров. Борис Нованский был членом штаба Софийской военно-оперативной зоны. Тихий и неукротимый, волевой и сердечный, он умел увлекать за собой, умел убеждать словом. Борис Нованский погиб в бою как рядовой солдат революции. Революция сделала его посмертно своим генералом. Мне не пришлось с ним встретиться.

Потери, потери...

А некоторые валяются на мягкой траве.

Вот что значит иметь броню, внутреннюю броню, ничем не уязвимую! «Террорист... бандит... разбойник... убийца» — как ни называй, лишь бы было неприятно. А нам приятно. Все это означало борец. И не какой-нибудь, а тот, кто находится на передовой...

«Наверняка многие хорошие люди останутся в живых», — думал я, а сердце сжималось от боли. Мне казалось, что все самые лучшие уже погибли.

А вот Пейчо уцелеет. Вот плут. Нет, негодяй. Хотя он и считается нашим, все равно негодяй! Думает не о товарищах, а о себе, да еще хочет и совесть свою успокоить!

Мы уже были у Дырвиницы[18]. Не заметили, как и добрались. Мы с Пейчо давно не виделись, и у нас было что сказать друг другу, а потом...

Спор начался не вдруг. Пейчо начал с мягких, умных слов, каждое из которых он будто ощупывал, прежде чем произнести.

— Видишь ли, даже в природе существует целесообразность, а человек — существо мыслящее. Для него целесообразность должна быть законом. И особенно для нашей партии. Я понимаю, ты стремиться туда, где всего горячей. Это замечательный порыв. Но нельзя, чтобы тобой руководили только чувства. Ты — талантливый человек и будешь очень нужен партии завтра, для строительства нового общества. Тогда ты и приложишь свои силы. Человек — существо мыслящее.

— Знаешь, я иногда сожалею...

— О чем?

— Что человек — существо мыслящее.

— Почему?

— Ну вот, когда слушаю тебя...

— Ты меня не собьешь. Я много думал об этом.

— О себе?

— Если хочешь, то и о себе.

Рассчитывая сразу одержать победу в споре, я сказал, что он слишком увлекается философией, но правильнее было бы сказать «философи́ей»[19].

— Послушай, что проку партии от твоего трупа? — ответил он.

Эти слова Пейчо задели за живое: что это он хоронит меня? Огорчило и то, что он так легко сказал это. Во мне взыграл подпольщик, у которого нет иного пути. Правда, именно это удержало меня от того, чтобы сказать ему все, что я думал: в тот момент он был мне ненавистен. Его широкая улыбка казалась слащавой, противен был его золотой зуб, со злорадством смотрел я на его лысеющую голову. А ведь раньше я относился к нему неплохо. Я сказал Пейчо пару «теплых» слов. Он обиделся и ответил, что я кичусь своей революционностью. Мы замолчали.

Затем спор возобновился. Пейчо был умен, и мне иногда не удавалось побороть его логику, разбить его высокие соображения о целесообразности укрыться в тихом местечке (один приятель обеспечивал мне место послушника в монастыре). Меня все это только еще больше злило, и в конце концов я спокойно сказал ему:

— Ты просто хочешь, чтобы я стал дезертиром. Кто гарантирует, что меня не убьют и там? По-твоему, надо думать не о том, чтобы идти в горы, а о том, как бы смыться?

Он и на это нашел отговорку, но я безошибочно определил, что за его словами кроется страх.

Плохо, что такой, как Пейчо, не один. Скоро я прочитаю в одной из инструкций софийской партийной организации: «Член партии — не почетное звание. Это борец, боец передового отряда рабочего класса. Бездеятельные члены партии не только бесполезны — своей пассивностью они заражают и других».

А если к бездеятельности добавляются еще и теории, вроде «Красная Армия сама со всем справится», «наши усилия напрасны до тех пор, пока и до нас не докатится военный вал», «подождем еще немного, время работает на нас», «не хочу умирать, хочу дожить до советской власти» и подобные, то возникает серьезная опасность. Такие взгляды следует безжалостно громить, а их приверженцев вытаскивать из болота пассивности.

Попробуй-ка, вытащи такого!