Господь, мы поднимаемся

И она плюнула, торопливо, почти без слюны, затем ещё раз, хоть ей больше никто ничего не говорил. Её тут же отвели в сторону. Девочка еле шла, ноги подкашивались.

– Ля иляха илля Ллаху ва Махамадун русули Ллахи (Нет бога, кроме Аллаха, и Магомед пророк его), – громко произнёс чей-то голос.

– Господи… Матерь Божия… Только не я. Только не сейчас, – стонала внутри Мария, до боли зажмуривая глаза, ещё не понимая, что молится тому, на кого сейчас придётся плевать. – Только не сейчас, только не сразу, – билась отчаянная мольба. Но следующей к иконе повели именно её. Рука стоящего рядом мамлюка взяла её за шиворот, подняла на ноги, и девочка, мертвея, почти бегом, последовала за мужчиной в центр зала.

Слуга держал икону вровень с её лицом. Не хватало воздуха. С необычайной ясностью запечатлелось в сознании какое-то необыкновенное, исполненное светлой печали лицо Матери Божией, её всепонимающая, чуть грустная улыбка в бликах яркого света люстры. Младенец на руках смотрел Марии прямо в глаза. На его белой одежде виделся след от стекающей вниз слюны. Что было за иконой и вокруг неё, Мария не видела. Младенец смотрел на неё и ждал.

– Плюй, – коротко приказал переводчик. Держащая за шиворот рука встряхнула её. Затем её ударили ладонью по голове.

– Плюй! – требовал голос переводчика.

– Нет, – громко, на весь мир от края до края, а на самом деле беззвучным шёпотом выдохнула Мария. Это было всё равно, что плюнуть на свою мать. Наверное, её били, она не помнила этого, только во рту появился солёный привкус, может, от крови с разбитых губ, а может, это были просто попадающие в горло слёзы. Она плакала, отворачивала от иконы искажённое лицо, загораживалась от неё локтем; рука мамлюка сжимала её затылок, икону постоянно держали перед глазами, а она зажмуривалась, пыталась вырваться и кричала так, что слышали все дети в зале:

– Нет! Нет! – а затем в полный голос, тонким воем: – Аааааа…

Что-то лопнуло внутри. Она ничего не понимала, не видела, не слышала. Слёзы лились ручьём. Её уже отволокли в сторону, а она всё отворачивала лицо, словно перед ней ещё стоял образ Божией Матери и смотрящего на неё Младенца, отворачивала и пронзительно выла: – Аааааа… аааааа… И вместе с ней заходилась в беззвучном крике золотая птица с широко раскрытым клювом, пытающаяся вытолкнуть навеки застрявший в груди дикий крик.

Судьба девочки была решена. Как только её поставили на колени, она повалилась на пол, трясясь от плача.

Изначально никто из присутствующих в зале не хотел причинять детям физическую боль. Мужчины самоутверждаются за счёт равных. Это римляне наслаждались видом пыток христиан, арабы так почти не делали. Головы рубили – это да, и без всяких сантиментов: потому что в Коране прямо сказано, кто не примет Всевышнего, тот должен умереть. Султан и придворные были взрослыми самодостаточными людьми, им не было интересно смотреть, как пытают маленьких детей. Но в этот вечер в зале всё пошло не так, и случилось это из-за мальчика-дворянина.

Его повели к иконе вслед за Марией. Наверное, он всё для себя уже решил, словно всю жизнь готовился к этой минуте. Невысокий четырнадцатилетний парнишка, воспитанный в лучших традициях дворянской чести. Больше всего на свете он боялся испугаться. Шёл в центр зала бледный, в рваном грязном дворянском кафтане, трясясь от волнения. Знал, что если сделает что-то не так, отец и братья на небе его не поймут.

– Плюй, – сказал ему переводчик, бывший монах с мышиной душой.

Но мальчишка не плюнул. С какой-то медлительностью, подчеркивая каждое движение, он перекрестился, склонил перед образом голову, а затем, оскалившись как волчонок, дерзко посмотрел в глаза султану. В этот момент он не думал ни о каких последствиях.

– Заблудшие души. Их надо заставлять. Для их же блага, – громко сказал по-арабски один из вождей бедуинов. Суровый, жилистый, никогда не улыбающийся старик, в чёрной чалме, с длинной седой бородой, твердой рукой управляющий своим племенем, без колебаний порющий своих дочерей сыромятными вожжами, через боль объясняя молодым значение слова «нельзя».

Мальчишку положили на пол, сорвали грязный кафтан, обнажив худую спину, коленом придавили к ковру. Свистнула, рассекая воздух, тяжёлая кожаная плеть. На спине мальчишки тут же появилась длинная кровавая полоса, затем, внахлёст, ещё одна. Вначале он только стонал и корчился, кусая до крови губы, потом начал пронзительно кричать. Кожа летела лоскутами, спина превращалась в кровавое месиво. Его ноги упирали ступнями в пол, наступая на них всей тяжестью, затем прожгли уши раскалённым прутом. И каждый раз, перед новой болью, рывком, за волосы, поднимали голову и снова подносили икону к оскаленному, искаженному, с текущей кровавой слюной по подбородку лицу.

Но он так и не плюнул.