Господа магильеры

— Да, по правде, изрядно. Снесло, считай, под корешок. Странно, что под землю не провалился…

— Ясно, — сказал Клаус, вновь поднимая потрепанный вещмешок на плечо, — Ну, я гляну, что к чему. Может, не так все и плохо. Что сломалось, всегда починить можно.

— Так-то оно так, — согласился Феликс с сомнением, — Только не думаю я, что без твоих магильерских ухваток что-то сделать можно. Столько камня битого, считай, все с начала строить…

— Разберемся. Бывай, Феликс. Пойду я к себе.

Клаус миновал почту, поднялся вверх по улочке, повернул возле скобяной лавки. Привычный маршрут, который помнили его ноги. Даже осколок повыше колена перестал как будто досаждать, только царапал тихонько под кожей.

Клаус помнил свой дом в мелочах, мог бы нарисовать с закрытыми глазами. Неудивительно, ведь каждый его камень был любовно вставлен им самим, еще в те времена, когда золотое галунное шитье господ магильеров вызывало лишь восторг окружающих. Когда не все подозревали, что дар штейнмейстера управлять мертвым камнем можно использовать не только для возведения домов.

Дом был большой, двухэтажный, очень просторный. Как и все штейнмейстеры, Клаус даже в юности отличался массивным телосложением, и дом клал соответственный, под стать себе. Без узких мест и низких потолков, с широкими светлыми окнами, с массивными лестницами и просторным погребом. Клаус ничего не знал об архитектуре, но каждый штейнмейстер едва ли не от рождения способен соорудить дом. Для этого надо лишь чувствовать камень, его вес, структуру и внутреннее строение. Умение складывать дома дается штейнмейстерам так же легко, как фойрмейстерам — умение показывать огненные фокусы с разлетающимися во все стороны языками пламени.

У дома была пристройка, в которой Клаус держал разнообразный инструмент. На заднем дворе он соорудил навес, даровавший даже в летний зной прохладу, ведь ничто кроме камня не может сохранять холод так долго. Был у дома и мезонин, выдающийся из средней части крыши подобно башенке средневекового замка. Там Клаус когда-то хотел оборудовать кабинет, сам не зная, зачем. Письма он писал редко, да и газет не читал. Если тебе на роду предназначено быть штейнмейстером, едва ли руки, созданные для работы с многотонным весом, привыкнут к бумаге. Но иметь собственный кабинет ему всегда хотелось.

В собственном доме Клаус всегда ощущал покой и умиротворение. Он вложил в каменные стены частичку своей души, и частичка эта поселилась тут. Дома Клаус бывал редко, такова уж судьба всякого магильера, хорошо, если по паре недель в году. Но где бы он ни находился, на учениях или на идеально выложенной брусчатке плаца Ордена Штейнмейстеров в Берлине, мысль о доме всегда грела его. Он знал, что его дом терпеливо стоит и ждет своего хозяина. Что это частичка мира, которая всегда останется неизменной. И он всякий раз напоминал себе об этом, когда очередной артобстрел вспахивал поле, высекая на его поверхности чудовищно извилистые овраги, или срывал в несколько часов целый лес. На передовой, где превращения постоянны и неминуемы, где одни вещи подчас мгновенно превращаются в другие, и даже люди превращаются в вещи, скорчившиеся на полу траншей, неподвижные, учишься ценить то, что остается неизменным.

Клаус любил свой дом, как живого человека. Родители умерли давно, женой он обзавестись так и не успел. Дом был единственным близким ему существом, пусть даже многие считали его состоящим из мертвого камня. Во всяком камне есть сердце, маленькая теплая горошинка в холодной толще. Умение увидеть ее и делает из человека штейнмейстера. Прикасаясь к прочным стенам или поглаживая плиты пола, Клаус ощущал голос дома, мягкий, спокойный и баюкающий.

Дом, который он любил, который построил собственными руками, пропал.

Клаус недоверчиво уставился на то место, где он был, проклиная зыбкое рассветное свечение неба. Какой-то морок, наваждение… Вот приметный поворот улочки, вот старый рассохшийся почтовый ящик, вот захиревшие кусты ежевики, про которую он совсем позабыл. Но где дом?

Клаус отворил калитку, тревожно скрипнувшую ржавой петлей, сделал несколько шагов на негнущихся ногах, и только тогда понял. Что невысокая угловатая громада, торчащая неподалеку и похожая на развалившийся старый зуб, точнее, на его остов, это и есть то, что осталось от дома.

Картина была столь неожиданна и непривычна, что Клаус даже не сразу почувствовал отчаянье. Он замер, оглушенный, возле калитки, и все смотрел на изувеченные остатки дома, не в силах осознать случившееся. Так может замереть пехотинец на полушаге, почувствовав удар пули в грудь. Он видит рваную дыру в своей форме, чувствует, как мертвеют собственные пальцы, как под ногами делается влажно от пролитой крови… Но отчаянье с опозданием добирается до него. Первое что он ощущает, это величайшее изумление. От того, что все-таки случилась та невозможная вещь, в которую он в глубине души никогда не верил. Изумление столь велико, что просто не оставляет места чему-то кроме.