Господа магильеры

Тоттмейстер мягко улыбнулся этой попытке, обошел Виттерштейна и пошел вперед, туда, где клекот стали по камню стал оглушающе-громким. Что-то ритмично било сверху, сокрушая завал, и вниз уже каскадом сыпались земляные комья, древесная щепа, обрывки проволоки… Виттерштейну показалось, что он слышит удары огромного стального сердца. Надо задержать тоттмейстера, пока не стало слишком поздно, пока он не пропал, не растворился в сером зыбком полумраке, слившись с ним и сделавшись его частью…

А потом с оглушительным грохотом на пол блиндажа обрушился целый каменный пласт. И в образовавшееся в потолке неровное отверстие, по краю которого можно было разглядеть угловатые людские силуэты, ударил нестерпимо яркий солнечный свет.

Этот свет ослепил Виттерштейна, оглушил, точно взрывной волной, прокатился по всему блиндажу, заставляя выступить из липкой тени мертвые тела и остатки солдатских коек, разбросанные хирургические инструменты и клочья одежды, щербатые кирпичи и обломки досок. Виттерштейн вдруг увидел Гринберга, лежащего у самого входа, только теперь фельдшер выглядел незнакомым, осунувшимся, словно постарел за одну ночь.

Виттерштейн попытался протолкнуть в легкие невыносимо свежий ледяной воздух и почувствовал, что сейчас лишится чувств. В новом мире, который распахнулся перед ним, оказалось слишком много непривычного, забытого и чужого. И все это накатилось на него в один миг, смяв и раздавив. Новый мир налетел на лебенсмейстера грохотом незнакомых голосов, топотом подошв и запахом застарелого пота.

Кажется, кто-то осторожно взял его за предплечье и куда-то потянул. В губы уткнулся жестяной край солдатской фляги, он почувствовал запах затхлой воды и металла. В этом мире происходило еще что-то, но Виттерштейн не ощущал себя его частью. Он был отвалившимся фрагментом, который, закручивая, уносило все дальше и дальше от света, в пульсирующую сырую тьму.

Лебенсмейстер Виттерштейн потерял сознание еще до того, как его тело опустили на носилки.

Слухач

— Менно! Просыпайся, Менно!

«Я не сплю», — хотел было сказать Менно, но обнаружил, что спит. Что щека его больно упирается в угол аккумуляторной стойки, а сам он лежит навзничь, раскинув руки, прямо на грязном дощатом настиле. Какой-то миг сознание Менно пыталось убедить само себя, что не спит, но тут тело встрепенулось, дернулось, попыталось вскочить, и стало окончательно ясно, что это был сон, тягучий и мутный, как жижа, что собирается в траншеях после дождя.

Менно ошалело озирался. Тусклая лампочка переносного фонаря не могла ослепить, но смотреть на нее было мучительно больно. Как он здесь оказался? Почему так трудно дышать? Что за ужасная темень?

Менно вспомнил.

С испуганным вскриком он приник к стене. Геофон лежал неподалеку, но Менно не стал поднимать его, приник мгновенно ладонями к отвесной земляной поверхности. Ладони были теплыми после сна и очень чувствительными, а земля — твердой и влажной, как пролежавший сутки в воронке мертвец. Но Менно гладил ее, прикусив губу, гладил неуклюже и судорожно, не обращая внимания на острые каменные выступы, царапающие кожу. Выглядело это, должно быть, забавно, как пародия на любовные ласки, но Менно никогда об этом не задумывался. Во время работы он прикрывал глаза, хоть и в этом и не было никакой необходимости. Вокруг него и так была разлита вечная ночь.

— Менно! — кто-то нетерпеливо похлопал его по плечу, — Заканчивай. Моя смена.

Но Менно не смог сразу оторваться от стены. Ужасное предчувствие терзало его. Ощущение того, что он что-то пропустил, что стоит прикоснуться руками к земной тверди, и он ощутит в нескольких метрах от себя злую и резкую вибрацию, которую производят впивающиеся ножи английских машин, мерно рокочущих чудовищ, ползущих в вечной темноте. Сердце шумно толклось в груди, был бы на нем геофон с его чувствительным механизмом, сейчас удары сердца заглушили бы все прочее. Но Менно не требовалась его помощь.

— Тихо, — пробормотал он с облегчением, не замечая, как его тело дрожит от подземной сырости, как позвякивают собственные зубы, — Легкий шум на двенадцать часов, глубина сорок…

— Бур, что ли?

— Не бур.

— Крот? — спросил Коберт настороженно. В темноте его глаза блестели двумя влажными маслинами. Лампочку он прикрывал перепачканной рукой.

— Не бывает кротов так глубоко. Но это не англичане… Не они. Может, снаряд какой в земле ворочается…

— Как он может ворочаться?

Менно пожал плечами.

— Не знаю. Только ворочаются, пока горячие. Я свежие снаряды еще пару часов слышу… Ворочаются. Не знаю, отчего. К земле привыкают, наверно.

— Вот дела, — в темноте улыбка Коберта обозначилась серым полумесяцем, — Люди, выходит, не ворочаются, они уже привыкши. Где достало осколком, там и упал. Лежи себе в земле, как кусок коровьего дерьма. А снаряды, стало быть, ворочаются… Еще что?

— Три часа, глубина двадцать. Вроде машина. Далеко, не разобрать. Да, машина. Царапает. Наша.