Господа магильеры

Коберт достал из-за пазухи схему и стал изучать ее в свете электрического фонаря. Лейтенант Цильберг категорически запретил своим «крысам» носить любые карты или схемы, опасаясь, что они попадут к английским саперам, но запрет этот чаще нарушался, чем соблюдался. Даже проведшие здесь последние несколько месяцев не могли на память воссоздать всю гигантскую сеть тоннелей, шурфов, минных галерей, подземных выработок и лазов.

— Это, верно, первый взвод, — сказал наконец Коберт, закончив разбираться со схемой, — работают на «Альфреде» или «Бруно». Им сейчас по графику положено. Только как ты понял, что это не «томми»?

Менно помедлил с ответом. Он знал, что язык у него неуклюжий, и болтать не любил. Даже в родном городе его считали молчуном. Здесь же, в царстве холодного камня и вечной темноты, его с самого начала считали чудаком и ничтожеством. Очень редко кто-то считал нужным задавать ему вопросы, и он никогда точно не знал, как на них отвечать.

— Голос у буров разный, — сказал он кратко.

— У кого?

— У наших буров и у британских. Модели разные.

— Да ну? По мне, так никакой разницы. Скрежещут, как мясорубки, и все.

— У «томми» обычно буры марки «Ферранти» или американские «Купер», — неохотно пояснил Менно, безуспешно пытаясь отряхнуть руки от въевшейся земли, — «Куперы» потяжелее, и голос у них хриплый. Их с нашим «Сименсом» никогда не спутать. Или вот французские «Сервис Электроник»… Вокруг них земля аж кричит. Двадцать метров в час проходят…

Коберт уважительно кивнул.

— Одно слово — слухач. А теперь бери журнал и несись крысой к Цильбергу. Он требует к себе дежурного для доклада. Я на посту.

Коберт сунул в уши наушники геофона и устроился по-турецки на деревянных нарах. Фонарик он выключил, чтоб сэкономить заряд, но зажег перед собой маленькую масляную лампу, чей живой и теплый свет поплыл по каменным стенам теплыми пятнами.

Он торчал под землей уже давно, и знал, что человеку, оказавшемуся в подземных чертогах, невозможно обойтись без света, даже если все его задачи — сидеть истуканом и напряженно вслушиваться по нескольку часов подряд.

Если света нет слишком долго, темнота начинает заговаривать с человеком. Сперва осторожно и мягко, как случайный ночной попутчик. Потом настойчивее и громче. А кончается тем, что человек начинает слышать лишь темноту, а потом и видеть лишь ее.

Способность человека выжить здесь, на тридцатиметровой глубине, определяется тем, насколько он хороший собеседник. Сколько времени он сможет провести наедине с темнотой, слушая ее. Некоторые выдерживают долго, по полгода. Иные ломаются сразу же. Не созданы для темноты.

Менно вспомнил Дарендорфа, смешливого новобранца из Дрездена. Удивительно беззаботный был тип. Смеялся и балагурил даже тогда, когда английские орудия перемалывали в кашу блиндажи и ходы сообщения, превращая людей в кровавую накипь на стенах траншей и клочья сукна. И когда на них ползли неуклюжие коробки английских танков, стегающие вокруг себя кипящими свинцовыми плетьми пулеметов, тоже держался лучше многих. А вот темноты не выдержал. В его карбидной лампе кончилось топливо, когда он патрулировал систему старых боковых штреков на «Альфреде». Лейтенанту донесли с опозданием, и он выслал за Дарендорфом поисковые партии. В те времена много было слухов про темнокожих непальских солдат, которых «томми» согнали в туннельные роты, и которые умели бесшумно удавить человека шелковым шнурком…

Дарендорфа отыскали через тридцать часов. Совсем небольшой отрезок времени для человека. Когда сидишь в обычном блиндаже под артобстрелом, а небо над тобой ревет, как огромный смертельно раненный зверь, тридцать часов могут показаться тридцатью днями. Но здесь, где десятки метров земли и камня оберегают человека лучше, чем бетон и многослойные деревянные перекрытия, что может статься плохого?..

Некоторые просто не умеют находить общий язык с темнотой.

Дарендорфа нашли скорчившимся в глухом лазу. Товарищей он не узнавал, дрожал как в лихорадке и негромко стонал. Спустя неделю выяснилось, что ротный лазарет его случаю помочь бессилен. И трясущегося, непрерывно плачущего двадцатилетнего старика санитарный поезд увез обратно в Дрезден.

Впрочем, таких парней, как Дарендорф, в двадцать второй сапёрной роте было немного. Приличную ее часть составляли рурские шахтеры, немногословные, крепкие, как окаменевший уголь, и такие же черные снаружи. Эти не паниковали, оказавшись стиснутыми камнем со всех сторон, но и они предпочитали не вести разговоров с хозяйкой подземных чертогов.

— Лейтенант ждет, — напомнил Коберт, — Журнал.

Менно затрусил головой. Мысли в ней плавали тяжелые и рыхлые, как комья земли. В ушах стоял тихий комариный звон. Тесное пространство поста прослушки, уже обжитое и знакомое, показалось ему тесным каменным мешком. Сдавило со всех сторон легкие.

— Ты что? — озадаченно спросил Коберт, — Как контуженный.

— Я… Нет.

— Ты сколько тут проторчал, слухач?

— Я? Десять… Двадцать часов, кажется.

— Странно, что не рехнулся еще. Сгноит тебя здесь лейтенант. Иди. А то еще больше достанется.

— Иду.