Господа магильеры

Этот запах отчего-то заставлял нас инстинктивно сторониться Герстеля, оттого, оказываясь в любом обществе, он неизменно создавал вокруг себя зону пустого пространства. Вот и сейчас, несмотря на холод, от которого съеживались сухожилия, некоторые безотчетно отсели от него.

Едва ли одиночество мучило Герстеля. Он всегда держался молчаливо, с той подчеркнутой вежливостью, которая быстро создает ареол человека замкнутого и не ищущего компании. С его приходом, как обычно и бывало, атмосфера сделалась более скованной, но разговор не умолк.

— Разве это чудовищно? — Кинкель, заваривший весь разговор, не к месту засмеялся, — Да у нас таких чудовищ по десять штук на каждый взвод найдется. Руки, ноги… Скажете тоже. Знал я в прошлом году одного парня, вот то был мастер! Он умел сжигать человека так долго, что тот сходил с ума от боли. Каким-то особенным образом поджигал его подкожный жир и тянул, пока мог. Люди сгорали как свечи, оплывая от жара. Он так мог по полчаса развлекаться. Вот это было сущее чудовище. Уверяю, никто не переживал, когда ему осколком шею распороло. Война войной, а есть все-таки, господа, некоторая мера…

Кинкель не знал, как закончить и, прочистив горло, принялся молча мешать угли. Теплее от этого не делалось, но зрелище перекатывающихся багровых глыб завораживало, помогая хоть на миг забыть про холод.

— Допустим, и это не предел, — наблюдая за углями, обронил Траншейный Клоп, — Зачастую люди словно нарочно соревнуются, кто из них большее чудовище, а война лишь прекрасная сцена для подобных занятий. Мне приходилось знать немало садистов и психопатов, и каждый из них был чудовищен по-своему. Например, я знал одного фойрмейстера, который сжег пять человек из своих же за бегство. Никакого трибунала, никакого суда. Поднял руку — и готово, пять обугленных скелетов на земле. Была ли в этом необходимость? Нет, не было. Он поступил так не потому, что подобного требовали обстоятельства, а единственно потому, что чувствовал в этом потребность. Вот что такое настоящее чудовище. Человек, который по доброй воле отдается тому черному, что есть в его душе. Человек же, чистый в помыслах, чудовищем быть никак не может, предлагаю на этом и…

Герстель встрепенулся, отчего его смерзшаяся шинель издала неприятный хруст. Он никогда не проявлял интереса к нашим разговорам и не вставлял реплик. Даже реагировал с подчеркнутым равнодушием, если требовалось вставить слово. Но тут он с интересом взглянул на Мольтера.

— Простите, что прерываю, — сказал он хрипло, голосовые связки, тронутые льдом, еще не успели оттаять, — Вы, кажется, ведете разговор о чудовищах?

— Да, вроде того. Все лучше, чем впустую лязгать зубами.

— Очень интересная тема. Значит, полагаете, что чудовище есть следствие сознательного морального выбора? Что каждый человек сам выбирает, быть ли ему чудовищем?

— Полагаю, что так, — неохотно сказал Траншейный Клоп. Герстеля он не любил, считая того человеком гордым и себе на уме.

Герстель неожиданно улыбнулся. Кажется, впервые за все время, что я его знал, то есть, за два месяца. Улыбка его не красила, лицо оставалось по-прежнему отчужденным и холодным.

— Чудовища бывают разные, — сказал он негромко, — Мне в свое время пришлось познакомиться с одним достаточно необычным.

— Да? И как его звали?

Герстель не ответил. Несколько секунд он сидел в оцепенении, подобно прочим, глядя на языки огня. Казалось даже, что он совершенно забыл про собеседника, выпав по своему обыкновению из беседы. Но он все же заговорил.