Господа магильеры

— И не раз. Но все ночи, что я был в патруле или оцеплении, обходились без нападений. Солдаты рассуждали, что французский фойрмейстер боится связываться со своим германским коллегой. Их это даже успокаивало. А я… Я прекрасно понимал, что моей заслуги тут нет. Сжечь фойрмейстера ничуть не труднее, чем обычного человека. Француз чрезмерно осторожничал, только и всего. В другие ночи, когда я пытался забыться сном, он уже не был так осторожен. Скорее, он даже проявлял невероятную дерзость. Ему ничего не стоило сжечь патрульного в двадцати шагах от штаба. Или прямо в дверях казармы. Он издевался, проверяя нашу выдержку и, правду сказать, выдержка эта делалась все хуже и хуже.

Оберст был в ярости. Дисциплина неумолимо падала, а солдаты ощущали себя хуже, чем в траншеях под ураганным огнем. Дошло до того, что многие боялись покидать дома. Но даже это их не спасало. Французу ничего не стоило сжечь свою жертву внутри. Некоторое время мы пытались найти систему в его действиях, показать преимущества германской тактики, так сказать. Вычислить, по какому принципу он осуществляет свои нападения и выбирает жертву. Без особого толку, если честно. Выяснили только, что он предпочитает орудовать на том конце города, где расквартированы солдаты и, в частности, от моего собственного дома. Он насмехался над нами. Демонстрировал собственную неуловимость. И наше бессилие. Один-единственный француз парализовал волю целого полка и терроризировал его.

Нас хватило на месяц с небольшим. После того, как был обнаружен прах пятнадцатого по счету пехотинца, оберст заявил, что ждать более не намерен.

«Покидаем город?» — уточнил я.

Он вскипел так, будто его самого едва не сожгло изнутри магильерским огнем.

«Никогда! — крикнул он в запале, — Никогда еще полк германской армии не сдавался одному проклятому фойрмейстеру! Мы останемся в городе, что бы ни случилось! Даже если над нами сгорит само небо!»

«Мы теряем людей», — напомнил я осторожно.

«Мы потеряем гораздо больше, если позволим этому подонку диктовать нам свою волю! Вы представляете, чем это обернется, Герстель? Я имею в виду стратегическую перспективу. Если лягушатники узнают, что одного провинциального магильера достаточно, чтоб обратить в бегство несколько сотен солдат, что последует дальше? Я скажу вам, что! Война террора! В тылу возникнут десятки новых партизанских банд, окрыленных успехом, и вскоре уже не только отдых сделается невозможен! Нет, мы должны справиться с выродком сами. Не волнуйтесь, я уже договорился о помощи. Испытаем против него новое оружие».

«Танки? — кисло осведомился я, не скрывая скепсиса. Месяц постоянного страха, бессонницы и ночных кошмаров сделали из меня живого мертвеца, — Может, аэропланы с ядовитыми газами?..»

«Ни того, ни другого. Нам противостоит не полоса укреплений и не траншеи. Нам, фойрмейстер Герстель, противостоят люди. Людская масса, укрывающая убийцу, сделалась нашим препятствием, в котором мы безнадежно вязнем. Нам нужно особое оружие против нее».

«Какое же?»

«Он прибудет послезавтра, если не случится задержки поезда».

«Кто он»? — озадаченно спросил я.

«Особый фронтовой дознаватель, — оберст впервые позволил себе улыбку, не очень-то веселую, наполненную мрачным торжеством, — Очень надежный специалист, как мне сообщили и, между прочим, ваш коллега, из Ордена Фойрмейстеров. Он организует полевую следственную комиссию и станет участником трибунала. Вы будете работать при нем».

Это звучало глупо, надежды оберста казались мне необоснованными. Конечно, присутствие коллеги радовало, но я не тешил себя надеждой на то, что два фойрмейстера окажутся эффективнее, чем один. Я торчал в городе уже месяц, но не мог похвастаться даже тем, что видел силуэт француза. Чем мне поможет «специальный дознаватель?»

Он прибыл через три дня — железнодорожное сообщение давно сделалось ненадежным.

«Добрый день, — сказал он, пожимая мою руку, — Зовите меня Руди».

Он мне сразу не понравился. Мгновенно и безотчетно, сам не знаю, отчего. Лет сорока, сам какой-то мягкий и потертый, как подушка с гостиничной кушетки. При этом он был очень добродушен и улыбчив, даже излишне обходителен. Сразу стал держаться так, будто мы — лучшие приятели, знакомые много лет. Не люблю таких людей, признаться. Несмотря на фойрмейстерский мундир держался он вежливо, предупредительно и свободно.

«Руди?.. Вас зовут Рудольф?» — уточнил я.

«Рудиберг».

«Позвольте узнать и фамилию».

«Шейман. Едва ли она что-нибудь вам скажет. Впрочем, вам, быть может, окажется знакомым мое прозвище. В некоторых местах я известен, как Красный Руди».

Хауптан Тиле едва заметно вздрогнул и уставился в безразличное лицо Герстеля, будто что-то припоминая.

— Красный Руди, вы сказали?

Герстель кивнул.

— Да. Знакомо?

— Я… Возможно. Кажется, я слышал что-то о человеке с таким прозвищем. Или Алый Руди… Вы ведь не имеете в виду того, который в восемнадцатом году сжег…

Но Герстель уже отвернулся от него. Теперь он глядел в собственную ладонь, забыв про пламя и гул канонады. Слова, невыразительные и блеклые, как и прежде, шлепались с размеренным интервалом.