Господа ташкентцы

Как ни огорчительно открытие, сделанное Ариной Тимофеевной, но оно западает в душу "палача" и производит перелом в его образе мыслей.

- Ну их к шуту! - говорит он Никешке, - мать говорит, что монахам мяса не дают!

- Что ж, можно и оставить!

Идея о монашестве предается забвению, спевки прекращаются, и на место их лай и визг собак опять вступают в права свои.

Среди этого содома Арина Тимофеевна ходит как потерянная и без перемежки вздыхает.

- Но отчего он такой кровопивец? - думается ей, - нет чтобы книжку почитать или в уголку тихонько посидеть, как другие дети! Все бы ему разорвать да перервать, да разбить да проломить!"

Бродит Арина Тимофеевна по комнатам и все думает, все думает. А на дворе гвалт, гиканье, свист, рев.

- Лаской, что ли, с ним как-нибудь! - наконец додумывается она и немедленно решается воспользоваться этою мыслью.

- Хоть бы ты, Макся, поговорил с матерью-то! - обращается она к сыну.

- Об чем мне с вами говорить!

- Ну все же, хоть бы утешил!

- Горе, что ли, у вас?

- Как не быть горю! у меня, Макся, всегда горе! нет моему горю скончанья! вот хоть бы об вас, об деточках... ну, щемит у меня сердце, щемит, да и вся недолга!

- Ну, и пущай щемит!

- Или вот теперича кровопивцы из губернии налетели! что они пропили! что проели! Что было добра нажито - все повытаскали!

- И опять это дело не мое.

- Как же не твое, Макся... Ты хоть бы пожалел, мой друг!

- Меня, маменька, не разжалобите!

Арина Тимофеевна на минуту умолкает, видимо обиженная равнодушием сына.

- И что это за народ такой нынче растет... бесчувственный! - наконец произносит она, посматривая в окошко.

- Вы, маменька, про чувства не говорите со мною. Я даже когда меня дерут - и то стараюсь не чувствовать. У нас урядник Купцов, прямо скажу, шкуру с живого спущает, так если бы тут еще чувствовать...

"Палач" постепенно одушевляется; он ощущает твердую почву под ногами.

- Один раз, - говорит он, - я товарища искалечил, так меня сам инспектор бил. Бьет это, с маху, словно у него бревно под руками, бьет, да тоже вот, как вы, приговаривает: бесчувственный! Так я ему прямо так-таки в лицо и сказал: ежели, говорю, Василий Ипатыч, так бьют, да еще чувствовать...

"Палач" от волнения задыхается, словно пойманная крыса; лицо его вспыхивает, ноздри раздуваются, и сам он от времени до времени вздрагивает.

- Меня вот товарищи словно волка травят, - продолжает он, - соберутся всей ватагой, да и травят. Так если б я чувствовал, что бы я должен был с ними сделать?

Он смотрит на мать в упор; глаза его сверкают таким диким блеском, что Арина Тимофеевна, не понявшая ни одного слова из всего, что говорил сын, пугается.

- Да ты обалдел, что ли, как на мать-то смотришь! - начинает она, но "палач" уже ничего не слышит.

- Теперича, к примеру, я хочу в юнкера поступить, - гремит он, - так ежели начальство мне скажет: "Хмылов! разорви!" - как, по-вашему? Я и в то время должен какие-нибудь чувства иметь? Извините-с!

"Палач" быстро поворачивается, и через минуту сугубый гвалт возвещает о благополучном прибытии его на конный двор.

Арина Тимофеевна опять задумывается, или, лучше сказать, в голову ее опять начинают заглядывать какие-то обрывки мыслей, которые она тщетно старается съютить. То вдруг заглянет слово "убьет!", то вдруг мелькнет: "Это он с матерью-то! с матерью-то так разговаривает!" Наконец она вскакивает с места и разражается.

- Желала бы я! - восклицает она иронически, - ну, вот хоть бы глазком посмотрела бы, что из этого ирода выйдет!

Но вот и губернская саранча уехала восвояси; Петр Матвеич свободен и приезжает в Вавиловку отдохнуть.

- Теперь я с тобой, мерзавец, разделаюсь! - говорит он сыну, располагаясь в кресле с таким спокойным видом, как будто собрался приятно провести время.

- Вся ваша воля-с.

- Сказывай, ракалья, будешь ли ты учиться?

- Я, папенька, в полк желаю-с.

- Будешь ли учиться?

- Я, папенька, ежели вы меня в полк не отдадите, убегу-с!

- К-к-кан-налллья!

Петр Матвеич вытягивается во весь рост, простирает руки, и до такой степени таращит глаза, что кажется, вот-вот они выскочат. "Палач" закусывает губу и ждет.

- Нагаек! - кричит Петр Матвеич задавленным голосом.

Экзекуция начинается: удар сыплется за ударом. Петр Матвеич бледен; в глазах его блуждает огонь, горло пересохло, губы горят.

- Убью! в гроб заколочу! - уже не кричит, а шипит он тем же задавленным голосом.

"Палач" словно замер: ни стона, ни звука.

- Убить, что ли, сына-то хочешь! - вдруг раздается испуганный голос Арины Тимофеевны.

Она бледна и дрожит. Как кошка, вцепляется она в полы мужнина сюртука и силится его оттащить.

- Да оттащите! оттащите, ради Христа! Убьет... ах, убьет!