Господа ташкентцы. Картины нравов

"Палача" ждут дома без нетерпения; едва ли даже не позабыли, что за ним послано.

Да и не до него теперь. Весь дом в унынии; Арина Тимофеевна ходит из угла в угол как потерянная и вздыхает; разбойники дети благонравно сидят по местам; дворовые суетятся; на дворе то впрягают, то распрягают лошадей; мужики нагружают у барского крыльца подводы. Один дедушка свеж и бодр и пуще прежнего щелкает, свистит и горланит какую-то нескладицу. Сам Петр Матвеич каждую ночь приезжает в Вавилово вместе с Софроном Матвеичем. Приехавши, оба брата о чем-то шушукаются, потом делают распоряжения, вследствие которых на другой день опять нагружаются подводы, а к утру обоих и след простыл.

Рассыльный говорил правду: в город одновременно наехали две комиссии, из которых одна занималась исследованием действий исправника, а другая выворачивала наизнанку уездный суд. И так как члены комиссии нуждались в пище и питии, то вавиловские запасы видимо истощались. И вдруг, в такую критическую минуту, когда дома каждая ложка супа, так сказать, на счету, наезжает откуда-то совсем забытый сын.

— Вот уж правду-то говорят: гость не вовремя хуже татарина! — встречает Арина Тимофеевна "палача".

— Вы, маменька, только рот разинете, так уж и сморозите! — отвечает «палач», целуя у матери руки.

— Бесчувственный ты балбес! Слышал ли, по крайности, что с отцом-то делается?

— Как не слыхать! об нем по всей дороге, от самой Москвы в рога трубят!

"Палач" отворачивается от матери и идет в залу. Но там дедушка, подкравшись на цыпочках к двери, уже сторожит внучка и в одно мгновение ока мажет его по губам какою-то дрянью.

— Убью! — пускает «палач» вдогонку старику, который, учинив проказу и подобрав халат, бежит во все лопатки в другие комнаты.

— А папеньку-то судить будут! — докладывает «палачу» Федька-разбойник.

— И дяденьку тоже! — присовокупляет Ванька-воряга.

— Цыц, бесенята… жрать хочу! живо! — командует «палач» и, в ожидании еды, направляет стопы в девичью.

Там стоит девка Маришка, нагнувшись к сундуку, наполненному полотнами, и отбирает из них те, которые потоньше.

— Маришка! жрать… смерть моя! — говорит он, придавая своему голосу почти мягкий оттенок.

— Не до вас теперь, барин! видите, дело делаю! — отвечает Маришка, и еще ниже нагибается к сундуку, чтобы не встретиться взорами с "палачом".

— Ты, подлая, с Федькой связалась?

— Еще с кем?

— Тебе говорят: с Федькой! Да ты не верти хвостом, а гляди на меня!

— Не образ!

— Говорят, гляди!

Маришка, все еще нагнувшись к сундуку, неохотно поворачивает к нему голову и, взглянувши, восклицает:

— Ах, да какие вы, барин, большие!

— То-то большой! ты смей только!

— Что сметь-то! сами-то, чай, давным-давно меня на какую-нибудь кузнечиху[309] сменяли!

— Ну, там на кого бы ни сменял! То я, а то ты! Тебе и по закону так следует. Да брось ты полотна-то! гляди на меня!

Маришка выпрямляется и сконфуженно становится перед ним.

— Что тут у вас делается? взбесились, что ли, даже поесть не допросишься?

— Ах, барин, столько у нас здесь напастей! столько напастей! Целая орава папеньку-то судить наехала, и все-то жрут, все-то пьют! кажется, что только добра папенька нажили — все туда, в эту прорву пойдет!

— А ты… с Федькой?

"Палач" рычит, но рычит не опасно. Маришка понимает это.

— Вы, барин, всегда… — говорит она, — и что только вам этот Федька поперек встал — диковина!

— Верти хвостом-то! Отец зол?

— И не подступайся! Намеднись Никешку чуть-чуть под красную шапку не отдали.

"Палач" крутит зачаток уса и сурово произносит:

— Ну, и черт с ним! я сам в солдаты уйду!

В эту минуту Арина Тимофеевна, как буря, влетает в девичью и расстраивает интересный tete-a-tete.[310]

— Вырос, батюшка! — язвит она, — ума не вынес, а не хуже стоялого жеребца ржет! Смотри, как бы Федька-подлец не приревновал!

— Да и у вас, маменька, ума немного! — огрызается «палач», — вот покормить небось не догадаетесь!

— Надоело! — вдруг прибавляет он, зевая и потягиваясь, как будто и в самом деле он бог весть сколько времени толчется в этом доме, и все ему безмерно в нем опостылело.

В зале, на столе, «палача» ждут холодные объедки.

— Ишь ведь! куска живого нет! — озлобленно произносит он, жадно обгладывая кость, — Федька! нельзя ли, братец, цопнуть! спроворь!

Федька устремляется со всех ног в пространство; минуты через три он возвращается назад, бережно неся что-то под полой халата.

— Где бог послал? — спрашивает «палач», принимая из рук брата пузырек с водкой.

— У Михея кучера из полштофа вылил.

— Ну, это, брат, не порядки. Кучер — он человек дорожный, ему без водки нельзя. Ты бы по окнам у родительницы пошарил.

— Смотрит… нельзя!

— Смотрит! а ты так воруй, чтоб смотрела, да не видала. А на будущее время, чтоб не были вы без дела, вот вам урою каждый день мне чтобы косушка была.

Насытившись и в пропорцию выпивши, «палач» отправляется на конный двор и встречается там с форейтором Никешкою. разговор наедине.

— Здорово, Никешка! — кричит он ему.

Никешка вытягивается во фронт и на солдатский манер произносит:

— Здравия желаю, ваше благородие-е-е!

— В солдаты?

— Точно так, ваше благородие-е-е!