Господин Фицек

«Дневник Мартона Фицека

Начинаю его по милости господа

1  н о я б р я  1 9 1 2  г о д а. День поминовения усопших.

Сегодня день поминовения усопших. После обеда пойду на кладбище. Венков больше носить не буду, потому что я уже учусь в городском и нам нельзя таскать венки за деньги. На кладбище горят лампадки и очень тихо. Как хорошо, что мои родители и мои братья живы! Я даже думать не хочу о том, что будет, если они умрут.

Ну и зачем вообще умирать? В «Толнаи Вилаглапья» я читал изречение: «Жить хорошо, умереть лучше, а лучше всего и не родиться». Второе — неправда. Но третье — очень правда. Если бы я не родился, я не боялся бы и смерти. Зачем жить, если человек все равно умрет?

Вчера встретился с Эрне Лотнером. Он сказал, что работает учеником у Кунштедтера в писчебумажном магазине и, если выучится, станет продавцом канцелярских принадлежностей. Он уже ходит в брюках. Я спросил у него, что с его театром теней. На это он ответил, что он у него еще есть, и если я хочу, то опять могу купить у него. Только мне уже не нужно. Я не сказал ему, что никогда не забуду того, что он сделал со мной. Свой театр теней он продал мне в рассрочку за форинт пятьдесят, с условием, чтобы я каждую неделю платил ему десять крейцеров и выплатил в пятнадцать недель. Ну, ладно! Тогда я стал устраивать спектакли, приходили ребята из нашего дома и даже с улицы. Они платили по крейцеру. Правда, мы играли и другое: «Мастер на все руки», — этот рассказ из «Толнаи» мы переделали в пьесу. Все-таки главное было театр теней, без него не стали бы платить. За два дня я заработал десять крейцеров и тут же отдал их Лотнеру, не стал ждать даже конца недели. Потом он сказал, что у него есть волшебный фонарь, и если я хочу, то он может продать мне его в рассрочку за пять форинтов, так как он видит, что я плачу честно. Я очень обрадовался и сказал: «Если ты продашь фонарь, то в неделю я буду платить не десять, а двадцать крейцеров и заплачу не пять, а шесть форинтов — словом, тридцать недель буду платить, потому что это моя высшая мечта». Он сказал, что ладно. «Только ты принеси театр теней, и мы поменяемся».

Я тогда едва дождался конца занятий. Мама даже не знала, почему я так мало ел за обедом. Я только Пиште сказал, что у меня будет волшебный фонарь. Пишта не поверил. Тогда я побежал к Лотнеру; они еще обедали, там была и его сестра. Она служит в «Орфеуме», очень красивая девушка. Лотнер сказал, чтобы я подождал на кухне. Потом он взял у меня театр теней, понес в комнату, но фонарь не принес, только возвратил мне десять крейцеров и сказал, что он передумал и фонарь не продаст. «Тогда, по крайней мере, отдай мне театр теней», — сказал я. Но он ответил, что не отдаст, потому что театр нужен и ему, и возвратил мне десять крейцеров. «Почему? — спросил я. — Ведь я платил аккуратно и еще даже раньше, чем пообещал». — «Это неважно, — ответил Лотнер, — я передумал».

Тогда я ушел и почти ревел, что он меня так обманул. Он только для того сказал о фонаре, чтобы я вернул театр теней. Откуда же мне было знать?

2  н о я б р я

Кладбище красивей всего вечером, когда горят лампадки. На улице я встретился с Йошкой Франком. Он продавал перед кладбищем лампадки по пятнадцати крейцеров за штуку. Он покупает их за двенадцать, зарабатывает на каждой по три крейцера. В тот день он продал уже восемьдесят три штуки. Если бы я не учился в городском и не боялся встретиться о учителями или ребятами, я с удовольствием продавал бы лампадки. Как обрадовалась бы мама, если бы я дал ей два форинта сорок девять крейцеров! Йошка Франк в тот день столько заработал. Скажем, я себе удержал бы четырнадцать крейцеров и три раза пошел бы в летнее кабаре.

Вдруг на кладбище мне показалось, что передо мной идет Лили с мамашей. Я так испугался, что у меня даже ноги подкосились, и все-таки подбежал. Но это была не она.

Лили я не видел с лета. Я не знаю, в какую школу она ходит. Она пообещала написать мне письмо тайным шрифтом, но ничего не написала. Почему это все девочки такие? Манци тоже была такой.

Дома ругались, что я так поздно пришел. Я молчал. Господи, если бы они знали, что суждено умереть, то, наверное, лучше относились бы ко мне и не ругались бы столько. Еще хорошо, что отец не избил.

Послезавтра — в школу. Когда-нибудь я все-таки пойду к дому Лили к половине восьмого и подожду, пока она выйдет.

6  н о я б р я

Я не писал четыре дня. Правда, не было никаких новостей. Я сделал чертеж и не знаю, что скажет о нем Флориш. Я боюсь его.

7  н о я б р я

Это неправда, что Флориш несправедливый: он только строгий. Я понес ему тетрадь. Флориш взглянул на меня, потом на чертеж и что-то надписал на нем красными чернилами. Он крикнул мне: «Покажи всему классу!» Я не знал, что случилось, и не смел посмотреть, что он написал на чертеже. Когда я дошел до задней парты, то спросил у Мартонфи: «Что он написал?» И «Фифка-Пес» — так зовут Мартонфи — шепнул: «Пятерка».

Такое счастье! Я получил от Флориша пятерку… А ведь я только его и боялся. С остальными учителями все в порядке. Учитель физики очень молодой, и зовут его Шаломоном. Когда его урок, я сижу у него на кафедре.

Чертеж был хорош потому, что надо было проецировать параллелепипед и трехгранную призму в трех проекциях и невидимые линии отметить пунктиром. Я дома взял коробку и посмотрел на нее, что я вижу и чего не вижу, а потом провел пунктиром то, что не видел… Это очень просто, но я все-таки боялся, что Флориш начнет кричать, а потом лаборант вытурит меня из класса.

Только бы я не стал лаборантом — все ненавидят их. А ведь это не совсем справедливо. Ведь я тоже не был бы виноват, если бы Флориш назначил меня лаборантом.

9  н о я б р я

Так хорошо, когда субботний вечер и когда знаешь, что завтра не надо идти в школу. Это гораздо лучше, чем воскресенье, потому что после воскресенья идет понедельник, и тогда снова школа.

Я гулял по площади Калвария. Одна гувернантка играла с девочками. Гувернантка была очень красивая, я долго смотрел на нее. Потом они запели: «Летит, летит к нам птичка…» Тут я стал очень грустным, увидев летнее кабаре. Я хотел бы войти. Мне вспомнилась Лили. Надо бы все-таки как-нибудь утром пойти к их дому, но тогда я опоздаю в школу. Если же я в воскресенье утром пойду к Лили, я не знаю, когда она выйдет, и только напрасно простою у ворот. Завтра я пойду к Лайчи Кенеши в казарму Лехел. Лайош — солдат, но теперь его можно уже навещать. Целый месяц было нельзя.

10  н о я б р я

Какая это огромная казарма! Мне жаль Лайоша. Когда он раньше приходил к нам в гости, он был совсем не такой. Он очень изменился. Им нельзя выходить из казармы. Он сидел на окне и выглядывал во двор казармы, потом я пришел и сказал ему: «Лайош!» Он обернулся и очень обрадовался, потом усадил меня на свою постель. Я чувствовал себя так, как будто нахожусь в больнице. Лайош говорил очень тихо, только что на нем был солдатский костюм. Он похудел, и волосы ему подстригли, и видно было, что он боится. Я спросил у него, как он живет, на что он ответил, что ему шесть недель нельзя выходить из казармы и что их вахмистр — очень плохой человек. Он это прошептал мне на ухо, предварительно оглянувшись, нет ли кого поблизости. Про вахмистра он рассказывал, и все шепотом, что, когда вчера вахмистр пришел, он нашел на полу бумажку, и тогда всему их отделению пришлось зубными щетками подмести пол. И бьет он. Двоих даже подвесил, а остальным надо было глядеть, а это ужасно! И что вечером в десять надо быть уже в постели, и потом вахмистр приходит, и если кто-нибудь не спит, тому беда. В такое время все закрывают глаза, если даже не спят.

Я очень удивился, потому что я думал, что быть солдатом хорошо. Может быть, это только у них так, потому что им попался такой плохой вахмистр? Лайош сказал, что и у остальных не лучше. Может быть, это такая казарма. В других казармах, наверное, все по-другому. Ведь когда солдаты идут по улице, они так весело поют, и я это так люблю слушать.

Я спросил у Лайоша, видел ли он генерала, Он ответил, что еще нет. Потом мы распрощались, потому что в казарме можно было оставаться только до четырех часов. Еще мы разговаривали о Балканской войне. Лайош на стороне турок. Он сказал, что сербы — свиньи. Я рассказывал ему о дяде Милане, но он ответил, что, может быть, дядя Милан хороший человек, а сербы все-таки свиньи.

Я пошел домой пешком. Когда вырасту, хочу стать солдатом, генералом. Если только можно, я буду. Жаль, что все генералы старые! Что бы было, если после городского училища меня назначили бы капитаном? Как хорошо стал бы я обращаться с Лайошем! Я попросился бы к ним. А их вахмистра сместил бы. Я пошел бы к Лили в красивом капитанском мундире и на ходу бренчал бы саблей, как это делают капитаны.

17  н о я б р я

У нас сегодня должен был состояться матч. Между III «А» с улицы Хомок и III «Б» с улицы Немет. Веребич — капитан. Он спросил у меня, за кого я играю. Я сначала не знал, что сказать, потому что до сих пор я играл только тряпичным мячом на площади Калвария, а в футбол — никогда. Потом я сказал, что за правого хава, увидев на бумажке, что правого хава еще нет. В два часа мы должны были встретиться перед Восточным вокзалом, чтобы идти в Таттерзал. Все ребята пришли точно, и с улицы Немет тоже, но когда мы пришли в Таттерзал, там оказалось собрание социалистов. Было написано: «Антивоенное собрание». Мы очень расстроились, потому что из матча ничего не выйдет, а ведь Веребич пообещал, что мы побьем их на два гола, потому что он знает команду противника. Он даже про меня сказал, что я играю лучше хава с улицы Немет. Откуда он знает это? Ведь он никогда еще не видел, как я играю.

Тогда мы стали совещаться перед Таттерзалом, что нам делать. Веребич предложил войти туда, потому что, может быть, собрание кончится скоро и мы все-таки сможем играть. Мы вошли. Там была масса народу. Один немец говорил по-немецки, какой-то Либкнехт, очкастый такой. И какой-то другой переводил его на венгерский.

Говорили против войны: что Австро-Венгерская монархия не имеет никакого отношения к Балканской войне и что независимость Албании — это несущественный вопрос, просто хотят убивать людей, и что рабочий класс этого не позволит, потому что он хочет мира, потому что Сербия справедливо требует выхода к морю. Он так же говорил, как дядя Милан.

Когда собрание кончилось, уже стемнело и играть было нельзя. Мы сели на пустую трибуну, и Веребич сказал, что сербы все-таки свиньи, потому что они, не имея на это права, напали на турок. А Мартонфи сказал, что враги венгерца не сербы, а немцы, потому что в 1849 году австрияки повесили тринадцать генералов, и поэтому Венгрия не независима. Потом заговорил Кенереш. Он умнее всех в таких вещах и сказал, что это ерунда, ведь мы с австрияками в одном государстве, и сербы — свиньи; что, если будет война, он тут же пойдет на сербов — барабанщиком.

Я рассказал им о свиньях так же, как говорил дядя Милан, но меня осмеяли и сказали, что не сербская свинья, а серб — свинья. Ну, я с этим не согласен. Я больше верю дяде Милану. А Кенереш все же не такой умный, как я думал. Потом Мартонфи рассказал, что все армии боятся Венгрии, потому что самый лучший солдат в мире — это венгерский гусар. Ну, это уже правда.

Потом мы пошли домой. Веребич снова попросил, чтобы я приехал к нему. Я пообещал ему, что в следующее воскресенье мы вместе с Мартонфи приедем.

Я хотел бы стать знаменитым футболистом. Только жаль, что у меня тонкие ноги, а для футбола надо сильные. А у меня — тонкие. У папы тоже. Буду заниматься гимнастикой.

3  д е к а б р я

Я долго не писал. Не хотелось. Все время идет дождь. Папа побил меня за то, что я поехал в Кебанью к Веребичу и вернулся домой поздно. Я, право, не знаю, до каких же пор еще он будет бить меня. Ведь я все-таки третьеклассник, а не маленький. В кружке самообразования мы уже даже о звездах учили, я почти выступил о Наполеоне, хотя все-таки не посмел.

Родилась девочка Лиза. Я ходил в Рокуш.

Мама показала девочку. Интересно, что думает мама, — знаю ли я, как рождается ребенок? Я даже не смел взглянуть на маму. Потому что я уже знаю все.

8  д е к а б р я

Умер Йошка. Когда мама пошла в Рокуш, его повезли к Хорватам, и там он умер. Не знаю — почему, но его никто не жалел. Потому что он был слабый. Мама тоже, когда узнала, только немножко поплакала, а потом сказала, что так ему лучше.

10  д е к а б р я

Как долго не становится человек взрослым! Как только можно будет, я женюсь и уйду из дому. Всегда только мешают.

24  д е к а б р я

Рождество. Каникулы. Но мне не хочется писать дневник. Мне кажется, что Отто другим ключом открывает мой сундучок и читает мой дневник. Куда мне спрятать его? Я ему морду набью, если узнаю».