Господин Пруст

Дальше было еще ужаснее, ночью жена брата родила маленькую Сюзи, но сама висела между жизнью и смертью из-за родильной горячки. Естественно, от нее скрывали смерть папа: «Ему уже лучше, еще несколько дней, не волнуйся». Самое драматичное произошло в день похорон. У папа были торжественные похороны, и кортеж проезжал под окнами тещи моего брата на авеню де Мессин, где находилась тогда Марта. Теща очень хотела присутствовать на церемонии и солгала дочери: «Я немного пройдусь, а ты побудь пока с горничными, совсем недолго». Но похороны сопровождались таким обилием музыки, что Марта не могла не услышать ее, и спросила горничную: «Что это за музыка?» — «Не знаю, сударыня, может быть, идут войска». — «Да нет же, это похоронный марш. Наверное, умер кто-то очень важ­ный?» — Не знаю, сударыня, я ничего не слышала» . От нее еще долго скрывали правду. Когда матушка приходила навестить ее, то брала с собой светлое платье, чтоб не показываться перед ней, выздоравливающей, в трауре.

О смерти матери г-н Пруст говорил не так охотно — рана была значительно глубже. Он рассказывал мне только, что после кончины отца все так же жил с ней на улице Курсель. Квартира была очень большая, и часть комнат они просто заперли. И, конечно, прекратились все приемы.

—     После смерти папа матушка потеряла вкус к жизни, но никак не выдавала этого. Держалась она прекрасно.

Он рассказал мне еще и такую подробность: при прощании с профессором Адриеном Прустом г-жа Пруст вошла как раз в тот момент, когда какая-то незнако­мая женщина ничуть не скрывая своего горя, положила умершему букет пармских фиалок.

—     В некоторых случаях у матушки был неподражаемый дар не замечать то, чего она не хотела видеть. Помню, как у Робера еще в молодости произошел несчастный случай на мотоцикле, когда с ним была девушка. Матушка поспешила к его постели, а там уже сидела эта амазонка, но она не только не посмотрела в сторону молодой особы — она просто ее не видела, понимаете, Селеста? И, клянусь вам, в день похорон матушка тоже не видела ни эту женщину, ни этих фиалок.

После долгой болезни г-жу Пруст пришлось оперировать, но ничего не по­могло, и она тихо угасала.

—     Вы не представляете себе, какая это была замечательная женщина!.. Она скрывала в себе и болезнь, и свою боль от утраты.

Однако что за болезнь и какая операция — кое-кто упоминал об опухоли — он никогда ничего не говорил, и мне всегда казалось, что ему не понравились бы мои вопросы. По некоторым его намекам можно было заключить о смертельном приступе уремии.

Даже и через пятнадцать лет воспоминание об этой смерти слишком волновало г-на Пруста, чтобы затрагивать столь болезненную тему.

Рассказывали всякие истории, будто в годовщину ее ухода он задыхался от астмы и у него были видения черной женщины, похожей на его мать и являвшейся к нему в минуты раскаяния. Это все дурацкий вздор, как и сам он говорил мне о таких разговорах.

К тому же г-н Пруст вообще никогда не обращал внимания на годовщины. Он просто не вспоминал о них. Я ни Разу не видела, чтобы в какую-нибудь из таких дат он был как-то особенно печален или именно в эти дни рассказывал мне о своих ро­дителях. По его словам, прежде он каждый год приносил камень к склепу предков с материнской стороны — они были евреями, и таков обычный ритуал их религии. Это делалось для соблюдения традиции и, как я сильно подозреваю, в угоду матери. По поводу цветов на могилу отцовских предков в день Всех Святых он говорил:

—     Цветы — это знак дружбы и любви к живым; мертвым они не нужны. Но таков обычай, и я соблюдаю его; однако у меня нет благоговения к кладбищам, и не там я нахожу своих ушедших. Они всегда в моей памяти.

О матери г-н Пруст вспоминал всегда с просветленной улыбкой нежности:

—     Матушка часто повторяла: «Что же будет с тобой, Марсельчик, когда я умру?» или: «Ах ты, мой бедный волчонок...» Знаете, какими были ее последние слова?.. «Бедное мое солнышко, как только ты будешь без меня? Но, главное, оставайся католиком».

Всю его боль я могла почувствовать только в те минуты, когда г-н Пруст про­сил достать из комода фотографию матери. Если он что-то и говорил, то лишь объ­яснял мне подробности ее туалета. Однажды попросил поставить фотографию на камин, чтобы видеть ее с постели. Так она простояла два или три дня. Потом он по­звал меня.

—     Дорогая Селеста, уберите мамино фото. Видите ли, когда привыкаешь, чувства притупляются.

Как-то ночью я сказала ему:

—     Сударь, я так к вам привязана, что мне часто представляется, как на Страшном Суде все мы окажемся в долине Иосафата[4]. Для меня будет огромным счастьем вновь встретиться с вами! Вы верите во все это?

—     Не знаю, Селеста, но мне хотелось бы. И если бы я был уверен в том, что встречу там матушку, то хотел бы умереть прямо сейчас.

XIII ВРЕМЯ КАМЕЛИИ