Господин Пруст

Дело в том, что ей не нравился Париж. Он писал из Антиба, где продолжалась его летная учеба, и надо сказать, что Агостинелли был льстецом. Как я поняла уже потом, он хотел  убедить г-на Пруста помочь ему в покупке аэроплана, который он уже назвал «Сваном», по имени главного персонажа в романе. Но он еще был отча­янно смелым, просто до безумия. Едва получив свою лицензию летчика, он уже во втором полете, нарушив все правила, полетел над морем и пропал. Его тело выта­щили из воды только через неделю, и глаза уже были обкусаны рыбами.

Агостинелли погиб 30 мая 1914 года. К этой трагедии присоединилось еще и то, что сразу после получения лицензии он на радостях написал г-ну Прусту длинное письмо, но оно пришло уже после известия о его смерти. Это, естественно, страшно поразило г-на Пруста. Потом он читал мне это письмо. Оно было очень милое, со множеством благодарностей и в то же время исполнено нескрываемого самодо­вольства. После гибели Агостинелли обрушился целый поток просьб его семьи, умолявшей г-на Пруста дать денег на поиски тела, — и это было сделано. А когда 7 июня его нашли, он послал цветы на могилу и через год сделал то же самое. Кроме того, он помог Анне и его брату. Говорили  даже, будто этот брат приехал в Париж и был какое-то время  секретарем  г-на Пруста. Странно, но я ничего такого не помню, хоть и должна была бы знать об этом, поскольку уже тогда появилась на бульваре Османн. Единственным секретарем на моей памяти, кроме Анри Роша и моей пле­мянницы Ивонны, был Агостинелли еще до его «бегства» в Антиб. Я бегала в то время «курьером» и раза два видела их вместе с Анной на кухне.

По поводу горя г-на Пруста от смерти Агостинелли насочиняли целые романы. Нашлись умники, которые обнаружили, что в его книге он хотя бы отчасти превра­тился в Альбертину, предмет влюбленности «Рассказчика». Но это уже просто смешно. Во-первых, Альбертина появилась в голове и тетрадях г-на Пруста намного раньше Агостинелли. Во-вторых, я не сомневаюсь, судя по его манере говорить о нем, что он относился к Агостинелли так же, как и к Анри Роша. Будучи шофером, он заинтересовал г-на Пруста как приятный собеседник — об этом не раз говорил мне и Одилон — и еще тем, что стремился пробиться в жизни; он был далеко не глуп, это показывают его прекрасно написанные письма. И по своей природной отзывчивости г-н Пруст хотел помочь ему. Если он и сердился на него, то лишь за «бегство» в Антиб, которое посчитал неблагодарностью после того, как приютил его на бульваре Османн и заплатил за учение в Бюке. Кроме того, при своей проницательности, зная безрассудную храбрость Агостинелли, он боялся, что тот наделает глупостей. При его даре проникать в души я не удивилась бы, узнав, что он предвидел трагедию.

Но думать, что г-н Пруст хотел держать возле себя Агостинелли как «пленни­ка» собственных влечений, подобно «пленнице» Альбертине, это еще большая глу­пость.

То же самое можно тогда сказать и про Одилона, да, в конце концов, и про меня! Ведь все, кто служили у г-на Пруста, были в некотором смысле его пленни­ками.

Из других связей, которые хотели объяснить его наклонностями, удалявшими его женщин, было знакомство с Альбером Ле Кюзиа, изображенного в романе под именем Жюпьена, содержателя дурного дома. Здесь я могу говорить уже со знанием дела и самого этого человека, Кроме того, что г-н Пруст много рассказывал мне о нем, мне и самой приходилось видеть его. Откровенно говоря, он совсем мне не нравился, и я не скрывала этого от г-на Пруста. Но он и сам разделял мое мнение, так что моя неприязненность отнюдь не вытекает из предвзятости.

Это был высокий, как жердь, светловолосый бретонец, не заботившийся о своей внешности, и его холодные, как у рыбы, голубые глаза выдавали беспокойство, присущее подобной профессии, — нечто от преследуемого зверя, да оно и не уди­вительно, ведь к нему постоянно наведывалась полиция, и сам он то и дело попадал в тюрьму.

Начав с должности в знатных русских домах — у графа Орлова, князя Радзивилла и других, он чего только там не навидался. Князь Радзивилл-отец был известен своими специфическими наклонностями. А про графа Орлова он рассказывал, что тот даже во время званого обеда мог потребовать себе судно и опорожнялся в присут­ствии гостей. «Это похуже, чем кресло с дыркой времен Старого Режима», — го­ворил мне г-н Пруст.

Насколько я помню, он познакомился с ним у Радзивиллов — один из их сы­новей бывал в кружке на улице Ройяль. Потом Альбер открыл собственное дело и стал хозяином гостиницы неподалеку от Биржи — это было в 1913 году, как раз при моем дебюте на бульваре Османн — а потом у него появились бани на улице Годо-де-Моруа, в квартале Мадлен. У этих мест такая репутация, что туда ходят только с вполне определенной целью. И, наконец, в 1915 или 1916 году он открыл нечто вроде дома свиданий для мужчин на улице Аркад.

Все сводится к тому, что, как говорят, г-н Пруст будто бы помогал ему для обустройства деньгами и мебелью и, кроме того, еще и сам бывал в его заведении.