Господин штабс-капитан (СИ)

Оживление постепенно спадает. Мы идем с Тимофеевым и ищем командный пункт. Вот он. Надежное убежище. Сверху в два ряда толстые бревна. Несколько рядов с мешками вокруг. Блиндаж пустой. Офицеров в нем нет. Посреди помещения находится стол, на котором лежит карта района, забытая противником. В углу стоит железная печурка, ее дверца приоткрыта и внутри догорают маленькие угольки.

Я отсегиваю шашку, расстегиваю портупею и потом распахиваю мокрую шинель. Шашку кладу на стол. Тимофеев поступает аналогично. После этого он подходит к печке и, раздувая тлеющие угольки, бросает в нее небольшие поленца, лежащие рядом. Пламя почти сразу разгорается с новой силой. В блиндаж входит подпоручик Сенцов. Его рука наспех замотана бинтом.

- Разрешите, Станислав Максимович?

- Конечно! Что с рукой? – интересуюсь я.

- Да, задело, но вроде навылет…

- Сегодня же отправляйтесь в лазарет!

- Слушаюсь, - нехотя подчиняется Сенцов.

- Командование передайте Тимофееву. Пока… Сколько у вас бойцов осталось? – теперь уже я обращаюсь к Тимофееву.

- Пока не знаю…

- Так, господа, предлагаю вам разобраться с личным составом и через четверть часа доложить мне о потерях! Выполняйте!

Офицеры удаляются, и я остаюсь во вражеском убежище наедине с тишиной.

ГЛАВА 5.

Вновь вспоминаю.

В первый год моей жизни, в день какого-то семейного праздника, по старому поверью, родители мои устроили гадание. Об этом мне уже взрослому человеку как-то рассказала мать. Они разложили на подносе крест, детскую саблю, рюмку и книжку. К чему первому дотронусь, то и предопределит мою судьбу. Принесли меня. Я тотчас же потянулся к сабле, потом поиграл рюмкой, а до прочего ни за что не захотел дотронуться. Рассказывая мне впоследствии об этой сценке, отец смеялся:

- Ну, думаю, дело плохо: будет мой сын рубакой и пьяницей!

Гаданье и сбылось, и не сбылось. «Сабля», действительно, предрешила мою жизненную дорогу, но и от книжной премудрости я не отказался. А пьяницей так и не стал, хотя спиртного вовсе не чураюсь. Могу выпить, не скажу много, но в глазах гуляк смотрюсь уважительно. В гимназические годы ни разу не попробовал, а вот после его окончания, конечно, случалось. В нашем юнкерском училище пьянства, как сколько-нибудь широкого явления, не было. Но бывало, конечно, что некоторые юнкера возвращались из города под хмельком, и это обстоятельство вызывало большие осложнения. Но здесь больше ценилась рискованность и смелость. Так за пьяное состояние нам грозило отчисление из училища, а за «винный дух» — арест и «третий разряд по поведению», который сильно ограничивал юнкерские права, в особенности при выпуске. По возвращению в училище каждый юнкер рапортовал дежурному офицеру о своем прибытии. Если юнкер не мог, не запинаясь, отрапортовать дежурному офицеру, то приходилось принимать какие-то героические меры, сопряженные с большим риском. Так нередко вместо выпившего просили рапортовать кого-либо из его друзей, конечно, если дежурный офицер не знал его в лицо. Правда надо сказать, не всегда такая подмена удавалась. Помню, однажды подставной юнкер рапортовал капитану Левицкому о возвращении. Но под пристальным взглядом Левицкого голос его дрогнул, и глаза забегали. Левицкий сразу все понял:

- Приведите ко мне юнкера Петрова, когда он проспится, приказал он рапортовавшему.

Когда утром оба юнкера в волнении и в страхе предстали перед строгим взором Левицкого, капитан обратился к проспавшемуся и уже совершенно трезвому юнкеру:

- Ну-с, батенька, видно вы не совсем плохой человек, если из-за вас рискнул ваш товарищ своей судьбой накануне выпуска. Губить вас не хочу. Ступайте!

И не доложил об этом инциденте по начальству. Юнкерская психология воспринимала кары за пьянство, как нечто суровое и неизбежное. Но преступности «винного духа» не признавала, тем более, что были мы в возрасте 18 лет, да и училищное начальство вовсе не состояло из пуритан.

Был я сильно пьян, так, что вспоминая этот конфуз становится стыдно и сегодня, раз в жизни - в день производства в офицеры. В последующем знал меру и никогда не позволял себе ни единой лишней рюмки.

Рассказы отца, детские игры, детские сабли, ружья, игра в «войну» — все это настраивало меня на определенный, я бы сказал военный лад. Мальчишкой я целыми часами пропадал в гимнастическом городке Стрелкового батальона, ездил на водопой и купанье лошадей с Литовскими уланами, стрелял дробинками в тире у пограничников. Ходил версты за три на стрельбище стрелковых рот, тайно пробирался со счетчиками пробоин в укрытие перед мишенями. Пули свистели над головами. Было немножко страшно, но занятно очень, эти подвиги придавали мне вес в глазах мальчишек и вызывали их зависть… На обратном пути вместе со стрелками я подтягивал какую-нибудь солдатскую песню. Словом, прижился и привык к местной военной среде, приобретя знакомых среди офицерства и еще более приятелей среди солдат.