Господин Великий Новгород. Державный Плотник

Здесь и Димитрий, муж Груши, оправился после Коростыня… Оправится ли на Шелони?..

Как стонет выпь!.. Чего она по ночам стонет?

Куда же девались звезды? Ни одной не осталось на небе – и небо стало каким-то темным, темным…

Неужели это такие птицы большие летят по небу?.. Все небо покрыли и летят так низко-низко, что, казалось, от махания их крыльев волосы у него на голове шевелятся.

Что это?.. Какие большие головы у этих птиц…

Вот одна надлетела над самый костер, взмахнула крыльями, костер вспыхнул от веяния крыльев и осветил голову птицы… Это человеческая голова, только без носа и губ… Видны только глаза и белые зубы, и глаза эти смотрят на него, Упадыша…

Все летят, все машут крыльями эти птицы с человеческими головами, а костер разгорается все больше и больше…

Как страшно глядят на него эти глаза, а головы кивают с укоризною: «О, Упадыш! Упадыш! Лучше бы тебе не быть в утробе матери, чем быть предателем Великого Новгорода».

Это не выпь стонет – это стонут головы на птичьих крыльях: «О, Упадыш, Упадыш!..»

Кто-то тихо поет… Это ее голос… Какой грустный напев…

Почто ты, калина, не так-такова,
Как весеннею ночкой была?..

Да, тою весеннею ночкой, на «радуницу», давно, давно… Все прошло – одна память осталась…

«О, Упадыш, Упадыш!» – это, кажется, вздыхает сама земля, не то воздух: «Лучше бы тебе не быть в утробе матери, не родиться на свет божий…»

Во сне ли, наяву ль – видит он: кто-то ходит по полю, меж сонными… Чего ищет эта темная фигура, нагибаясь над спящими новгородцами?.. Одних она крестит, мимо других так проходит… Вот она все ближе и ближе подходит к костру… Костер освещает темную чернеческую монатью и сухое, бледное лицо… Это Зосима соловецкий… Он глядит на него, Упадыша, и с укором качает головой… «О, Упадыш, Упадыш!..»

А над головой его, казалось, все небо двигалось к западу, и восточная половина его становилась все светлее и светлее…

Вдруг раздался удар вечевого колокола. Упадыш вздрогнул и – проснулся. Костер давно потух, на востоке занималось утро, алело небо и небольшие легкие облачка…

Упадыш приподнялся. Все еще спало кругом, но за Шелонью, в московском войске, виднелось уже движение.

Упадышу вдруг страшно стало. Ночные грезы и ужасы не выходили из головы… «О, Упадыш! Упадыш!»

Что там делается?.. Московское войско построилось уже в ряды… Впереди виднеются воеводы… Все на конях – на коне и князь Данило Холмский… Он что-то говорит… Если бы Упадыш мог слышать через реку, он услыхал бы следующее.

– Братие! – обращал Холмский к воеводам свои черствые глаза. – Мера нам топерь, братие, послужить великому князю, своему государю, и биться за осудареву правду. Бог и Пречистая Богородица ведают, что правда нашего государя перед нами…

– Положим наши головы за осудареву правду! Ляжем костьми за великаго князя, осударя нашего! – разом воскликнули воеводы, расправляя бороды и звеня доспехами.

Холмский снял шлем с головы, на которой густо засело серебро седины меж золота рыжих волос. Он глянул на большой стяг с изображением воскресшего Спасителя… Все московские ряды обнажили свои головы и тоже воззарились на главный стяг…

– Господи, Исусе Христе! – скрипучим, но здоровым голосом выкрикнул Холмский, так что голос этот прошел по рядам. – Боже, пособи кроткому Давиду победить иноплеменника Голиафа[70] и Гедеону. Пособи, Господи, и нам, недостойным рабам твоим, над сими новыми отступниками и изменниками, восхотевшими покорить православную веру хрестьянскую и приложить к латынской ереси, и поработить латыньскому королю и митрополиту, поминать имена врагов твоих, Господи, в твоей соборной церкви!

Он размашисто перекрестился, колотя пальцами в стальные латы и в наплечники. Невообразимый гул, скрип, звяк и какой-то стон был ответом на речь главного воеводы: это молилась бранная Москва, широко размахивая в воздухе руками, стуча и гремя шеломами и доспехами… Это был шепот смерти, которая веяла в воздухе невидимыми крыльями, навевала холод на душу, проходила морозом по спине… Заскрипели знамена при движении древков – и потом как бы все замерло…

И за Шелонью все пришло в движение. Строились ряды, слышались возгласы, ржанье коней, бранные окрики, которые доносились до москвичей:

– Вперед, молодчая братия!

– Вы вперед, старшии! Вам место впереди – как в церкви, так и тутай!

– Вы легче нас, молодчии… Идите!

– Легче! То-то легче! Мы испротерялись доспихом и коньми… Мы голые! Так ступайте вперед вы, богаты и нарядны! Вам честь и мисто!

Упадыш стоял в отряде Димитрия Борецкого и прислушивался к этим возгласам. Горькая улыбка скользила по его бледному лицу…

– Господо и братие! – покрывал всех металлический голос вождя новгородцев, князя Шуйского-Гребенки, который скакал между рядами с обнаженным мечом. – Постоим за Святую Софию и за волю новгородскую… А оже кто тыл покажет, богатый и старший, ино того дом и животы отдам молодчим на поток и разграбление… Вперед! Пейте, братие, кровавое пиво московское!