Господин Великий Новгород. Державный Плотник

Это были роковые слова для Новгорода, как с другой стороны роковым было появление татар в их тылу. С одной стороны в воздухе свистали татарские стрелы и арканы, захлестывавшие новгородцев за шеи, стаскивавшие их с коней и волочившие по земле словно баранов; с другой – московские стрелы, которые впивались в коней, – и раненые животные приходили в бешенство от боли, становились на дыбы, выбивали из седел всадников или стремительно неслись назад, сбивая с ног еще не упавших, наскакивая на других коней, расстраивая и без того дрогнувшие ряды. Падали друг на дружку люди, лошади; верхние давили нижних, а затем сами падали, и их давили другие. Целые ряды сталкивались и падали; новгородцы давили сами себя, не видя нигде выхода, словно из пропасти, со всех сторон обложенной огнем и смертью. Щиты, копья, доспехи – все оказалось лишним и бесполезным: приходилось или бороться с петлей, которая стягивала с коня и душила, или грызть ужасный аркан зубами, или выбиваться из стремени, ущемившего ногу, тогда как конь бешено перескакивал через трупы убитых, через головы раненых или через кучи брошенного оружия. Бросались на землю щиты, доспехи, которые только мешали. Мешал и песчаный берег, в котором вязли ноги, искавшие спасения в бегстве.

Бежало все – и конные, и потерявшие коней, вооруженные и безоружные, здоровые и раненые, бежали куда глаза глядят, лишь бы уйти от смерти, от этих удушающих арканов, от копий и стрел, от топоров и сулиц… Безумное, бешеное бегство… Новгородцы слышали только крик смерти, и им, обезумевшим от страха, казалось, что это с неба гремел страшный московский ясак – «Москва! Москва!» – и ужасное алалаканье – «Алла! Алла!»

«Господь ослепи их! – восклицает московский летописец. – Поглощена бысть мудрость их»… Несчастные бежали в леса, уходили и вязли в болотах, тонули в речках; раненые, истекая кровью, заползали в кусты, в чащи и там, теряя последние капли крови, издыхали, как отравленные собаки; иных засасывала болотная тина… Те летели на конях, пока не падали кони и не издыхали вместе с придавленными и обессилевшими всадниками.

Двенадцать тысяч новгородских тел покрыли шелонское поле, леса и болота на десятки верст кругом. Более полутора тысяч взяты в полон, в том числе и много воевод с боярами. Взяты были и знамена новгородские, и договорная грамота с Казимиром, и сам писарь, сочинявший ее в вечевой избе… А он еще так тщательно, с такими киноварными завитушками писал в назидание будущим родам новгородским… Нет, не судьба!..

Все покончили москвичи… К вечеру недостало кровавого вина – упились новгородцы и полегли спать навеки! Спите, последние вольные люди несчастной русской земли.

А Москва и татары сошлись среди полегших сынов новгородской воли, радостно протрубили победу и тут же стали прикладываться к образам, изображенным на отбитых у новгородцев знаменах… Радовались москвичи и татары – было чему радоваться!..

По другую сторону Шелони стоял Упадыш и видел все это… По бледным щекам его текли слезы.

«О, Упадыш, Упадыш! – отдавались в ушах его слова ночных видений. – Лучше бы тебе не родиться на свет Божий!..»

Глава XIV Казни в Русе

– Мама, а мама!

– Чево тебе, дочечка?

– Скоро уйдут московски люди?

– Не ведаю, родненькая, може, скоро, може, не скоро.

– Я исть хочу, мама.

– Знаю, дитятко. О-ох!.. Вот морошки малость осталось – пососи, дитятко, полегшае.

– Я хлеба хочу… молочка бы… яичка…

– Ниту, родная, ни хлебушка, ни молочка… Сама знаешь – хлебушко московские люди на корню потравили, а коровушку соби взяли… И курочек побрали.

– А за что они наш город пожгли?

– Так… Богу так угодно было! За то, что мы новгородской земли, а не московской.

– И тятьку за это убили?

– За то же, дитятко, за то. О-ох!

Так, в виду разоренной и сожженной московскими ратными людьми Русы, разговаривали, прячась в соседнем лесу, остатки этого старинного новгородского пригорода. Москва опустошала, жгла, разоряла города и селения новгородской земли, вытравливала и вытаптывала на корню их посевы, забирала из их закромов «жито и всякое болого», а закрома и избы жгла, скот и птицу угоняла и съедала, население выбивала и уводила в полон. Так поступила она и с Русой, старинным новгородским пригородом.

Что могло уйти от этого погрома – ушло и попряталось по лесам и болотам; что не успело уйти – погибло…

Из числа ушедших были и эти две собеседницы – мать и дочь-девочка. Они давно уже скитались в лесу вблизи своего родного города, превращенного в груды пепла и мусора, питались кореньями, древесной корой, морошкою и другими, еще не вполне созревшими лесными ягодами, а теперь прибрели поближе к своему горькому пепелищу и украдкой смотрели из лесу на торчащие из земли обгорелые столбы от заборов и ворот, на уцелевшие трубы от сожженных домов, на кучи золы и уголья, на колокольни и церкви родного города, пожженные своими же, родными и варварами, тоже называвшимися христианами…