Господин Великий Новгород. Державный Плотник

Холмский встал. Пленники стояли с опущенными в землю глазами.

– Подведи начальных людей, – приказал Иван Васильевич, ткнув массивным жезлом по направлению к передним связанным.

– Приблизьтесь к государю, великому князю всеа Русии, новогороцкии воеводы, – повторил приказ Холмский.

Стоявшие впереди всех четыре пленника приблизились.

– Кто сей? – ткнул жезлом Иван Васильевич, указывая на бледное лицо с опущенными на глаза волосами.

– Димитрий Борецково, сын Марфы-посадницы, – был ответ Холмского.

– А!.. Марфин сын… помню, – каким-то странным, горловым голосом промолвил великий князь.

Димитрий поднял свои большие черные материнские глаза из-под нависших на лоб волос. Глаза эти встретились с другими, серыми, холодными глазами и несколько секунд глядели на них не отрываясь… Кто кого переглядит?.. Кто? На лице великого князя дрогнули мускулы у углов губ, у глаз… А те глаза все глядят… Недоброе шевельнули в сердце великого князя эти молодые, покойные, молча укоряющие глаза.

– Марфин сын… Точно – весь в нее, – как бы про себя проговорил великий князь. – А как ты, Димитрий, умыслил измену на нас, великого князя, государя и отчича и дедича Великого Новгорода?

– Я тебе не изменял, – спокойно отвечал Димитрий, по-прежнему глядя в глаза вопрошающему.

– Ты, Димитрий, пошел на нас, своего государя, войною и крестное целованье нам, государю своему, сломал еси – и то тебе вина.

– Ты Великому Новгороду не государь, и креста тебе я не целовал… Господин Великий Новгород сам себе и господин и государь.

При этом ответе глаза великого князя точно потемнели. Правая рука вместе с жезлом дрогнула… Бояре как-то попятились назад, точно балдахин на них падал…

– Прибрать ево, – едва слышно проговорили бледные губы.

Холмский повернулся к латникам. Те взяли Димитрия под руки и отвели в сторону.

– Сей кто? – направился жезл на другого связанного.

– Селезнев-Губа, Василей.

Губа выступил вперед. Глаза его также остановились на глазах великого князя.

– И ты, Василей?.. Я знал тебя, – как бы с укоризной сказал Иван Васильевич.

Губа молчал. Полная грудь его высоко подымалась.

– Почто ты, Василей, вступился в наши старины? – допрашивал великий князь.

– Не мы, Господин Великий Новгород, вступил в твои старины, а ты нашу старину и волю новгородскую потоптать хочешь… Али мы твои городы жгли и пустошили, как ты наши городы впусте полагаешь? Кто за это даст ответ Богу?

И Селезнев, говоря это, обвел глазами окружающие развалины. Невольно и глаза великого князя последовали за его глазами.

– Кто это сделал?

– То сделали вы, отступив света благочестия.

– Али ты в нашу душу лазил? Благочестие!.. Это ли благочестие – кровь лить хрестьанскую!

– Замолчи, смерд! – крикнул великий князь, стукнув жезлом о помост.

Холмский подскочил к дерзкому, чтобы взять его.

– Прочь, холоп! – осадил его Селезнев. – Топору нагну голову свою, а не тебе, холопу!

– Взять его!.. Голову долой! – раздалось с возвышения.

– «Голову долой!..» То-то наши головы поперек твоей дороги стали, улусник!

Большой мастер был сдерживаться и притворяться он, дед будущего Ивана Грозного, но тут не выдержал – швырнул в дерзкого своим массивным жезлом… Жезл угодил Губе прямо в голову…

– Собака!.. Отдать псам ево мерзкий, хульный язык!

Латники бросились на Селезнева и увели его подальше. Холмский почтительно подал жезл разгневанному владыке.

– Кто там еще? – более покойным голосом спросил Иван Васильевич.

– Арзубьев Киприян, государь.

– А! Арзубьев… Все – латынцы.

Арзубьев молчал, но видно было, что это стоило ему большого труда.

– А сей кто?

– Сухощек Еремей, чашник владычний.

– И чашник приложился к латынству… до чего дошло.

– К латынству мы не прилагались, – тихо отвечал Сухощек.

Великий князь глянул на Бородатого, который смирно стоял около своего мешка с летописями и беззвучно шевелил губами, как бы читая молитву.

– Подай, Степан, грамоту, – пояснил великий князь.

– Якову, государь?

– Каземирову.

Бородатый порылся в своем мешке, и, достав оттуда свиток, с поклоном подал великому князю. Тот развернул его.

– Это что? – показал он грамоту Сухощеку.

– Не вижу, – отвечал последний.

– Князь Данило, покажь ему грамоту, – обратился великий князь к Холмскому.

Тот взял из рук князя грамоту и поднес ее к Сухощеку.

– Узнаешь?

– Узнаю, наша грамота с королем Каземиром, – был ответ.

Холмский снова поднес грамоту великому князю. В это время из толпы пленных чьи-то глаза особенно жадно следили за грамотой. Это были глаза вечевого писаря, писавшего ее… «Пропала моя грамота! И голова моя пропала… Ах, грамотка, грамотка!.. Как заставки-то я выводил со старанием, какова киноварь-то была… О господи!..»

– Сия грамота – улика вам и отчине моей, Великому Новгороду, – спокойным, ровным голосом продолжал великий князь. – В ней вы отступили света благочестия и приложились к латынству, вы отдавали отчину мою, Великий Новгород, и самих себя латынскому государю – и то ваша вина… Вы, Еремей Сухощек, и Киприян Арзубьев, и Василей Селезнев-Губа, и Димитрий Борецкой, вы подъяли на меня, государя своего и отчича и дедича, меч крамолы – и то ваша вина.