Господин Великий Новгород. Державный Плотник

Те стояли бледные, безмолвные, ожидая народной расправы – с мосту да в Волхов. Но народу было не до того – слишком тяжело было каждому…

По другую сторону, на серединке помоста, стоял посадник с «большими людьми». Василий Ананьин также успел постареть за это время. Лицо его осунулось, умные, ласковые глаза глубоко запали. Разве легко ему было сознавать, что в его именно посадничество такие великие беды обрушились на его город, на всю его страну!..

– Ах, детушки, детушки! Ах, посадничек, посадничек!.. – горестно качал головою вечевой звонарь, обозревая с высоты целое море голов новгородских. – Горьки, сиротски головушки!

Мужики посунулись к посаднику и к «большим людям», снявши шапки.

– Простите вы нас, окаянных! – кланялись они со слезами. – Согрубили мы вам – чинили свою волю да волю Марфину.

– Смилуйтесь, господо и братие, простите! – вопили мужики.

– Смертный час пришел, батюшки! Научите вы нас.

– Не слушались мы вас, больших умных людей, себе на погибель и послушались безумцев, что и сами наглостною смертию пропали и нас под беду подвели…

– Смилуйтесь, родные! Теперь уж будем вас во всем слушать…

– Не будем вам перечить – ни-ни! Ни боже мой!

– Пощадите нас и животишки наши, отцы родные!

– Не дайте Новугороду пропасть пропадом, миленькие! Идите добивать челом великому князю, чтоб помиловал нас, сирот горьких!

Тогда выдвинулся вперед Лука Клементьев – лукавый старикашка! – тот самый, что воеводил во владычнем полку и с умыслом, по наказу Феофила, опоздал к коростынской битве.

Он разгладил свою бороду, откашлялся…

– Вот то-то, братцы, – начал он, косясь на посадника, – коли б вы бабу не слушали и зла не починали, то и беды б такой не сложилось…

Мужики-вечники кланялись, охали, усиленно сопели, утирая пот с лиц и с затылков: день был жаркий – упека страх!

– Пусто б ей было, бабе-бесу! – ворчали они.

– Сказано – волос долог…

– Где черт не сможет, туда бабу пошлет…

– Так, так, братцы, – подтверждал Лука-лукавец. – Да добро-ста, лих-беда научила вас… Добро и то, что хоть топерево грех да безумие свое познали… Токмо мы, братцы, – он глянул на посадника, – не можем за экое дело сами взяться, а пошлем от владыки просить у великого князя опасу: коли даст опас – знак, что смирит свою ярость и не погубит своей отчины до конца.

– К владыке, братцы, к владыке! – заревело вече. – Будем просить опасу!

– На Софийской двор, господо вечники, к отцу Фефилу!

– В ноги ему, батюшке, упадем: смилуйся, пожалуй!

Толпа, как вешние воды через плотину, ринулась на Софийский двор.

Великий князь Иван Васильевич, совершив казни в Русе, двинулся с войском к Новгороду и 27 июля остановился на берегу Ильменя для роздыха.

Вечерело. Солнце серебрило косыми лучами небольшую рябь Ильменя, который, казалось, плавно дышал своею многоводною грудью и отражал в себе розоватые облачка, стоявшие на небе, далеко там, над Новгородом. Над станом стоял обычный гул.

Иван Васильевич вышел из своей палатки и в сопровождении братьев родных – Юрия и Бориса и двоюродного Михайлы Андреича, которые соединились с ним на походе, – приблизился к берегу Ильменя. За ними почтительно следовали князья, воеводы, бояре и неизменный ученый посох великого князя – Степан Бородатый.

Иван Васильевич и теперь, как и всегда, казался одинаковым: серьезен, сух и молчалив. Но и на него вид Ильменя с этою массою воды, которая – Иван Васильевич это помнил – принадлежала ему, как и земля, на которой стояли его владетельные козловые с золотом сапоги, с этим мягким голубым небом, которое тоже ему принадлежало, с этим мягким, теплым ветерком, осмелившимся ласкать его русую с рыжцою бороду – и на него, повторяю, сухого и чуждого всякой поэзии, этот вид произвел впечатление.

Он остановился, глянул на бояр, опять на Ильмень, на небо, на зеленевшие леса. Все пододвинулись к нему, заметив мягкость – редкое явление – на задумчивом лице своего господина.

– Красно, воистину красно творение рук Божиих! – сказал он со вздохом.

– Воистину, господине княже, – вставил свое слово Бородатый, – точно красно… Ино сказано есть в Писании: се что добро и се что красно, во еже жити братии вкупе…

– Так, так, – улыбнулся великий князь, – похваляю Степана – горазд воротити Писанием.

Все с почтительной завистью посмотрели на счастливца Степана.

Но Иван Васильевич, взглянув на Ильмень, воззрился в даль и осенил глаза ладонью. Прямо к тому месту, где они стояли, плыло какое-то судно.

– Кажись, новгородское…

– Точно, господине княже, новогородское, – подтвердили бояре. – Иха походка…

– Насад, господине княже, и хоруговь владычня в аере реет…

Великий князь направился обратно в свой шатер. Он не шел – «шествовал»: он догадался, что гордый Новгород смиряется наконец… «Сокрушил гордыню… То-то – не возноси рога», – стучало его жесткое сердце, и он шествовал плавно, ровно, не ступая по новгородской земле, а «попирая» ее…

– Эка шествует! – тихо, холопски любовался сзади Степан Бородатый. – Аки пардуст…

– Аки лев рыкаяй, – поддакнул кто-то из бояр.

– Яко орел… Ишь красота! – похолопил еще кто-то.