Господин Великий Новгород. Державный Плотник

– Воистину окаянное!..

Он глянул на небо, ища утешенья, на Святую Софию, на вечевую колокольню. Там, над оконной перекладиной, торчит седая голова звонаря…

– Один Корнил любил меня, как приблудного щенка…

Он хотел было идти к кудеснице – посоветоваться с ней, но ему стало страшно…

– Она, всему она виной, окаянная!

Он глянул опять на вечевую колокольню, на угрюмые стены Детинца… На стенах чернелись пушки. Ему представилось, как они будут палить в москвичей…

– Забить их, заколотить весь наряд, – сказал он вслух и сам вздрогнул: не устоять тогда Новугороду, не быть и кроволитью…

И он исполнил это безумное решенье. Но его схватили.

И вот теперь его привели на казнь пред лицо всего Новгорода. Он казался спокойным, только бледнее обыкновенного и задумчивее. Глаза его, видимо, искали кого-то в толпе и не находили… Он грустно качал головой, как бы говоря: «Нет, не увижу, и в этот последний час не увижу…»

Вечевая площадь была полна народа, но он безмолвствовал. Не привыкли новгородцы видеть казни. В пылу разгара политических страстей, в порыве всенародного увлеченья они не задумывались забивать каменьями посадников и житых людей, топить своих лиходеев в Волхове, как собак; но это делалось в минуты вспышек. А видеть, как человека, который стоял смирно и не защищался, будут убивать обдуманно, хладнокровно, – этого видеть вольным новгородцам не доводилось…

И посадник, и все власти смотрели с помоста такими сумрачными. И им казалось тяжким казнить новгородца.

Даже палача для этого дела нельзя было найти в Новгороде: никто не соглашался убивать хладнокровно беззащитного брата своего.

Выискался какой-то «чудин» из «скудельнаго места»[73] – гробокопатель, и ему вручили огромный, заржавевший, хотя теперь и отточенный топор палача.

Упадыш стоял лицом к помосту. Около него палач с топором и рогожным мешком да несколько ратников с бердышами.

– Господо и братие! – дрожащим голосом сказал посадник. – Вы знаете вины человека сего… За измену Святой Софии и Господину Великому Новгороду повинен есть смерти… Право мое слово?

– Право, господине… – нерешительно отозвалось несколько голосов.

Площадь разом всколыхнулась как волна и снова точно застыла.

– Верши, человече! – махнул рукой посадник «чудину».

– Постой! – вдруг остановил его Упадыш. – Дай помолиться.

Палач несколько отодвинулся, а Упадыш стал молиться на Софийский храм. Все глаза напряженно следили за ним. Никто не шевелился.

Кончив молиться, осужденный стал кланяться на все четыре стороны, глаза его снова, по-видимому, искали кого-то в толпе.

– Простите меня, окаянного, – надтреснутым голосом произнес он, низко кланяясь, так что густые рыжие волосы покрыли до половины его бледное лицо.

– Бог и святая Софья простят! – прошел ропот по толпе.

– За вас, братцы, умираю. Вам добра искал, не привел Бог… За молодчих, за сирот голову свою полагаю. Простите!

Какой-то смешанный говор прошел по толпе. Все заколыхалось, задвигалось… «Ах, Упадыш! Упадыш! Лучше б тебе не быть в утробе матерней, чем наречься предателем Новгорода!» – явственно прозвучал в толпе чей-то голос.

Осужденный встал на свое место, сложил на груди руки, нагнулся вперед и вытянул шею.

– Я готов – верши, – сам подсказал он палачу и закрыл глаза.

Палач поплевал себе на ладони, обхватил конец топорища и высоко занес топор над головою, словно собираясь рубить бревно.

Топор блеснул в воздухе и глухо ударился о толстую загорелую шею Упадыша, но и до половины не перерубил ее. Несчастный упал на колени. Кровь брызнула ручьем.

– Ох господи! Не осилил! – послышались голоса.

– Не перерубил! Вдругорядь… ах!

Палач снова ударил по тому же месту. Жертва людского безумия валялась уже на земле, в ужасных корчах, истекая кровью. А неумелый палач продолжал добивать ее, рубя как дрова, как-то растерянно хряская топором то по шее, то по голове…

– Ах, батюшки, жив еще… трепыхается…

– Ах, чудин, чудин! Не за свое дело взялся…

– В Москве бы сразу…

– Москва сему делу навычна… Москва на крови стоит…

– Там как пить бы дали…

– Точно… А то на! Вон еще все ручкой шевелит.

– А нога вон отмашкою дрыгнула… Страх какой!

– Сапоги-то, сапоги, братцы, новеньки… Жалость!

– Пропал чоловик ни за мидну мордку… Ах и боже!

– За нас, чу, пропал – за сирот… Спаси ево душеньку!

– Ах, Упадыш, Упадыш! Лучше бы тебе не быть в утробе матерней, – повторял голос, уже раздававшийся на площади… То был голос летописца новгородского, настоятеля Хутынского монастыря Нафанаила, который пришел в Новгород посетить свою больную внучку, Остромиру, и угодил на место казни.

С вечевой колокольни смотрел старый звонарь, и по сморщенному лицу его текли слезы. Это плакал единственный глаз доброго старика…

– Я твой ворог… Я, окаянный, погубил тебя, – шептал он.

Упадыш более не трепыхался. Он плавал в своей собственной крови, разметавши руки и ноги, точно в самом деле собирался уплыть. Да, далеко пришлось теперь плыть старому ушкуйнику…