Господин Великий Новгород. Марфа-посадница

Так Мефодий глаголет: «Яко окончанию времен, явитися тем, яже загнал Гедеон в гору каменну, и попленят всю землю от Востока до Ефрата, и от Тигра до Поньтского моря, кроме Ефиопия!» А вот почто всех писали под число по дворам, по одину, то князь Олександр худо сделал! Вятшим легко, а меньшим трудно. Оттого у меньших и нужа, и преступници умножились, и пиянство, и чад своих в наймы в роботу дают!

— Весь Новгород возмутил, стояли за Жилотугом!

— Нет, нам с владимирцами в розмирье худо быть. Зайдут пути на Торжок, не пустят к нам обилья, насидисся!

— А князь Ярослав нам крест целовал, что того отступаются, что брат мой, Олександр, заял, а сам чего творит?

— В Новгороде иноземца утесняет — нам печаль! А во свои земли на проезд свободный от великого кагана ярлык добыл? Это как понять?

Максим тряс головой:

— Ну, разошлись мужики, уйми ты их, Олекса!

Ульяния то и дело предлагала самым разгоряченным закусить, выпить, но спор, утихнув, снова возгорался.

— Ярослав на Микифоре Манускиничи серебро поимал?

— Почто обидит гостей новгородских?

— Во всем только свою выгоду блюдет! От Воишелгова мятежа Литва во Плесков вбежала, хотели новгородцы иссещи их, дак не дал! Говорит:

«Крещены они Святославом». Добро! Ты, Гюрятич, не прекословь тамо, оба слушайта! Дак в то же лето пришел. Довмонт к плесковичам, и приняли его честью, и тоже окрестился во Плескове и на тую же Литву на поганую ратью пошел со плесковичами! Так Ярославу забедно стало, привел полки низовские:

«Хощю бо, на Довмонта, Плескову!» Было?!

— Едва возбранили ему!

— Было, мужики, дак мы же ему и отсоветовали: негоже тебе, княже, с нами не уведавшись, ехать во Плесков…

— А Довмонта знаем! Про него худого не скажет никто! Лонись Елферий Сбыславич с ратью и с Довмонтом, с плесковичами, ходил на Литву. Много повоевали и приехали вси здоровы. Да вот Якун был на той рати!

— Прежде того Литва Полоцк заняла, а сына Товтивилова упасе бог к нам, в Новгород…

— То не наша печаль его на стол сажать!

— Как не наша, мужики, как бояр его и самого принели всем Великим Новгородом, а Литва его прошала убить.

— Того без веча не решим, мужики, полно спорить!

— Не угодно ли, мужики, вина заморского по чаше? — вновь вмешалась Ульяния. — Шумите непутем, гостя редкого обидите, Кондрат к нам боле и не зайдет!

— Спасибо, Ульяния, выручила меня! — улыбнулся Кондрат, сам поднял чашу за хозяйку дома.

— Ну, а что посадские скажут, ремесленники?

Дмитр отозвался сдержанно:

— Мы тута молчим. Ты к нам на братчину пожалуй!

— А ты, Страхон, что скажешь?

— Что скажу! Я, как и протчие, а только думать нам преже надо, как с Орденом совладать. Я как ни сработаю товар, а только как и Олекса его продаст! Торговлю подорвут, и наше дело тоже скоро захиреет. А от немца моим замком не закроиссе! Ты, Кондрат, и с Михаилом Федоровичем вот о чем подумать должон! Здеся об Олександре речь была, так он немцев отгонил, уже было и Плесков и Копорье заяли… Для Олександра, мужики, русская земля начиналась тута, от Наровы, а для Ярослава — только во своем Тверском княжестви!

Поднялся старый Кондрат:

— Ну, мужики, спасибо на добрых речах! Спасибо на угощении, Олекса, спасибо и тебе, Ульяния!

Откланялся Кондрат. Вскоре и отец Герасим отбыл. Стало свободнее.

После еще пили, шумели, пели хором мужики. Взошла Домаша, Танья, иные жонки, Олекса с Максимом ударились плясать. Кум Яков упился, запел не в лад богородицын канон, упал наконец на стол головой. Мигнул Олекса, кума подняли, отвели в покой — отсыпаться. Якун, и тот сбросил важность, расстегнул свой зипун, не гнущийся от обилия золота, прошелся так, что тряслись братины на столах и плескались вина.

Плыло все в глазах у Олексы, плыл он сам по горнице тесовой, раскинув руки.

— Эх, гуляйте, гости дорогие!

Плясала Домаша, павой плавала по кругу, поводя плечами. Плясала Танья. Опять пели все вместе. Выходили гости во двор просвежиться, обтирали снегом потные лица, перешучивались с девками, снова шли в жаркую горницу. Олекса уж раза два лил холодную воду на затылок, растирался снегом. Шел, не чуя ног, будто летел качаясь. Домаша встретилась на сенях, тоже горячая, в полутьме припала на миг, чему-то рассмеялась тихо грудным голосом.

— Голова закружилась. Тоже меду выпила, простишь? Люблю я тебя, Олекса, не променяю ни на кого! — убежала.

Поздно расходились гости, кто и остался почивать, упившись не в меру.

Мать Ульяния, утомясь, ушла на покой.

Проводя последних, Олекса пил холодное молоко, приходил в себя. Брат, тот не пил совсем, встретил хмуро:

— Пьяный али тверезый?

— Понимать могу.

— Можешь, так слушай. Пойдем куда ни то!

Поднялись в холодную светелку. Поеживаясь в тонкой рубахе, Олекса понемногу приходил в себя.

— Что ты Гюрятичу обещал? — накинулся на него брат.

— А цто?

— Что, что! Серебра он у тебя прошал?

— Под немца.

— Под немца! А на ком получать будешь, тебе ведомо? Обещал, а не давай, скажи — просчитался на железе, не обессудь, и дело с концом.

— Максиму не могу не дать, он меня не раз выручал.

— Ну, меньше дай! Не можешь… Шутка ли, пятнадесять гривен серебра!