Госпожа Бовари

Госпожа Бовари опять взяла под руку Родольфа; он продолжал говорить, словно про себя:

— Да, сколько было у меня неудач в жизни! И всегда я был один! Ах! Если бы у меня была в жизни цель, если бы я встретил привязанность, нашел в мире родную душу… О, я проявил бы всю энергию, на какую способен, я бы все преодолел, все разрушил!

— А мне кажется, — сказала Эмма, — что вас нечего жалеть…

— Вот как! Вы находите? — спросил Родольф.

— Ведь прежде всего, — сказала она, — вы свободны… — И, помедлив, прибавила: — И богаты.

— Не смейтесь надо мною, — сказал он.

Она клялась, что не смеется, как вдруг грянул пушечный выстрел; все вразброд бросились к месту празднества.

Но это была ложная тревога. Префекта все не было, и члены жюри оказались в большом затруднении, не зная, открывать ли заседание или еще ждать.

Наконец с края площади показалось большое извозчичье ландо; его влекли две худощавые лошади, которых кучер в белой шляпе хлестал изо всех сил. Бинэ успел только крикнуть; «К ружьям». За ним скомандовал полковник. Солдаты бросились к козлам. Началась суматоха. Некоторые забыли даже свои воротники. Но коляска префекта словно предвидела это замешательство, и пара кляч, покачивая вразвалку дышло, мелкой рысцой притрусила к крыльцу мэрии как раз в то мгновение, когда пожарные и национальная гвардия, отбивая шаг и с барабанным боем, развернулись перед нею.

— Стройся! — рявкнул Бинэ.

— Смирно! — кричал полковник. — Налево кругом, марш!

Солдаты вскинули ружья, издав звук, похожий на громыхание медной кастрюли, скатывающейся с лестницы; потом все ружья опустились.

Тогда из коляски вылез лысый господин в коротком, расшитом серебром фраке, с вихром на затылке, с лицом болезненно-бледным и с выражением лица самым благодушным. Его выпуклые глаза с пухлыми веками щурились, разглядывая толпу, между тем как острый нос был задран вверх, а впалый рот изображал улыбку. Узнав мэра по шарфу, он сообщил ему, что господин префект не мог приехать, сам же он — советник префектуры, и присовокупил извинения. Тюваш отвечал любезностями, а тот заявил, что чувствует себя смущенным; так стояли они друг перед другом, почти касаясь лбами, окруженные членами жюри, муниципальным советом, почетными гражданами, национальной гвардией и народной толпой. Советник, прижимая к груди черную треуголку, возобновлял свои приветствия; Тюваш, согнувшись в дугу, также улыбался, лепетал, подбирал слова, заявлял о своей преданности монархии и о чести, оказанной Ионвилю.

Ипполит, конюх гостиницы, взял под уздцы лошадей и, хромая, отвел их под навес «Золотого Льва», где собралось много крестьян поглазеть на коляску. Забил барабан, выпалила пушка, и господа гуськом пошли занимать места на эстраде, где и уселись на красных бархатных креслах, одолженных госпожою Тюваш.

Все эти люди были похожи друг на друга: все были блондины, с полными загорелыми лицами цвета сидра, с пышными бакенбардами над высокими жесткими воротничками, в белых галстуках с тщательно расправленным бантом. У всех были бархатные жилеты и часы с овальною сердоликовою печаткой на длинной ленте; все сидели, опершись руками на оба колена и осторожно расставив ноги, чтобы не смять панталон из недекатированного сукна, блестевшего ярче кожи крепких сапог.

Дамы из общества сидели позади, в сенях между колонн, а простая публика толпилась напротив здания, стоя или сидя. Лестибудуа успел перетащить сюда все стулья с лужайки и ежеминутно бегал за новыми в церковь; их переноской и раздачей он производил такую суету, что с трудом можно было пробраться к узенькой лестнице, ведшей на эстраду.

— Я нахожу, — говорил Лере, обращаясь к аптекарю, проходившему на свое место, — что здесь следовало бы поставить две венецианские мачты: если бы задрапировать их богатыми тканями в строгом вкусе, это было бы очень картинно.

— Конечно, — отвечал Гомэ. — Но что поделаешь! Мэр все забрал в свои лапы. У него мало вкуса, у бедняги Тюваша, а того, что называется художественным чутьем, он уж и вовсе лишен.

Между тем Родольф провел госпожу Бовари наверх в «залу совещаний» и, так как она была пуста, заявил, что отсюда всего удобнее следить за церемонией. Он передвинул три табурета от овального стола под бюстом монарха, придвинул их к окну, и они сели рядом.

На эстраде волновались, перешептывались, сговаривались. Наконец господин советник встал. Теперь все знали, что его зовут Льёвен, и имя его переходило из уст в уста. Разложив несколько листков и поднося их к глазам, чтобы лучше видеть написанное, он начал:

«Милостивые государи!