Госпожа Бовари

— О, благодарю вас, — воскликнул он. — Вы не отталкиваете меня! Вы добры! Вы понимаете, что я — ваш! Дайте мне возможность видеть вас, любоваться вами!

Порыв ветра, ворвавшегося в окно, наморщил скатерть на столе, а внизу на площади поднял все чепцы крестьянок, словно крылья вспорхнувших белых бабочек.

«Применение выжимок маслянистых семян», — продолжал председатель…

Он торопился:

«Фламандское удобрение — культура льна — осушение — долгосрочные аренды — служба домашнего рабочего персонала».

Родольф молчал. Они глядели друг на друга. Губы обоих были сухи и дрожали от желания; и нежно, без усилия, их пальцы сплелись.

«Катерине-Никезе-Елизавете Леру из Састо-Лагеррьер, за пятидесятичетырехлетнюю службу на одной и той же ферме — серебряная медаль стоимостью в двадцать пять франков! Где же она, Катерина Леру?» — повторил советник.

Она не выходила; но слышны были переговоры вполголоса:

— Иди же!

— Не пойду.

— Налево.

— Не бойся!

— Вот глупая-то!

— Здесь ли она, наконец? — вскричал Тюваш.

— Да… вот она!

— Пусть подойдет!

К эстраде приблизилась, с боязливой повадкой, маленькая старушка, вся съежившаяся в своей убогой одежонке. На ногах у нее были грубые деревянные башмаки, а бедра закрыты широким синим передником. Худое лицо, обрамленное чепцом без оборки, было сморщено, как высохшее яблоко, а из рукавов красной кофты торчали длинные руки с узловатыми суставами. От пыли амбаров, от щелока стирок, от сала шерсти они так заскорузли, потрескались, огрубели, что казались грязными, хотя и были всполоснуты ключевою водой; привыкнув служить, они оставались полуоткрытыми, как бы сами собою представляя смиренное доказательство перенесенных ими страданий. Какая-то монашеская суровость делала значительным выражение ее лица. Ни печаль, ни нежность не смягчали этого безучастного взгляда. В тесном общении с животными она усвоила себе их немоту и тихую покорность. Впервые в жизни очутилась она в такой многочисленной компании и, втайне испуганная этими флагами, барабанами, господами в черных фраках и орденом советника, стояла неподвижно, не зная, идти ли ей вперед или назад, ни куда толкает ее толпа, ни почему члены жюри ей улыбаются. Так стояло перед этою расцветшею буржуазией полувековое рабство.

— Подойдите же, почтенная Катерина-Никеза-Елизавета Леру! — произнес господин советник, взяв из рук председателя список лиц, представленных к награде. И, глядя поочередно то на лист бумаги, то на старуху, повторял отеческим тоном: — Подойдите, подойдите ближе!

— Да что же, вы глухи? — сказал Тюваш, подскакивая в своем кресле. И стал кричать ей в ухо: — Пятьдесят четыре года службы! Серебряная медаль! Двадцать пять франков! Вам!

Получив медаль, она взглянула на нее. Блаженная улыбка разлилась по ее лицу, и, уходя, она бормотала:

— Отдам ее батюшке нашему, чтобы служил за меня обедни.

— Какой фанатизм! — воскликнул аптекарь, наклоняясь к нотариусу.

Заседание кончилось; толпа рассеялась; теперь, когда речи были прочтены, каждый вернулся к своему прежнему общественному положению, и все вошло в обычную колею: хозяева ругали слуг, а эти били животных, ленивых триумфаторов, возвращавшихся в свои стойла с зелеными венками на рогах.

Между тем солдаты национальной гвардии поднимались во второй этаж мэрии, с надетыми на штыки булками и с барабанщиком, тащившим корзину бутылок. Госпожа Бовари взяла под руку Родольфа; он проводил ее до дому; у двери они расстались; потом он гулял по лугу один в ожидании банкета.

Пир был долог и шумен; подавали и прислуживали плохо; обедавшие сидели так тесно, что почти нельзя было двигать локтями, а узкие доски, служившие для сидения, едва не ломились под тяжестью гостей. Ели много. Каждый старался наесться вволю за свои деньги. Пот струился со всех лиц; и беловатый пар, словно туман над рекой в осеннее утро, носился над столом между висячими лампами. Родольф, прислонясь спиной к холсту палатки, так задумался об Эмме, что ничего не слышал. Позади, на траве, лакеи громоздили груды грязных тарелок; соседи с ним заговаривали, но он не отвечал; ему подливали вина, и молчание водворялось в его мыслях, между тем как общество становилось все шумнее. Он мечтал о том, что она ему говорила, и о форме ее губ; лицо ее, словно в магическом зеркале, отражалось в бляхах киверов; складки ее платья спускались по стенам, и перед ним в перспективе будущего развертывалась бесконечная вереница дней, отданных любви.

Он увидел ее еще раз вечером, во время фейерверка; но она была с мужем, с госпожой Гомэ и с аптекарем; последний, опасаясь нелопнувших ракет, ежеминутно покидал общество и делал наставления Бинэ.