Госпожа Бовари

Он предлагал переписать вексель, выданный ему Бовари. Впрочем, пусть доктор поступит как ему заблагорассудится, не стоит из-за этого тревожиться, особенно теперь, когда ему предстоит столько хлопот.

— И лучше всего было бы ему сложить все эти хлопоты на кого-нибудь другого, например на вас; выдав вам доверенность, он был бы спокоен, а мы с вами обделали бы вместе наши делишки…

Она не понимала. Он замолчал. Потом, переводя разговор на товары, заявил, что барыня непременно должна что-нибудь взять. Он пришлет ей черного барежа двенадцать метров на платье.

— То, что сейчас на вас, хорошо для дома. Но вам нужно другое, для визитов. Я, как вошел, сразу приметил. У меня, я вам скажу, глаз американца.

Материю он не прислал, а принес сам. Потом пришел еще раз, для мерки. Приходил и под другими предлогами, всякий раз стараясь быть любезным, услужливым, завладевая волею госпожи Бовари, как сказал бы Гомэ, и не забывая при удобном случае ввернуть намек о пользе доверенности. Про вексель он не напоминал, а она забыла. Шарль в пору ее выздоровления, правда, говорил ей что-то о своем денежном обязательстве, но она столько передумала с того времени, столько испытала волнений, что уже об этом не помнила. К тому же она остерегалась заводить какие бы то ни было деловые разговоры. Старуха Бовари была этим изумлена и приписала перемену в настроении невестки религиозному чувству, овладевшему ею в дни болезни.

Но едва теща уехала, как Эмма не замедлила удивить Бовари своим практическим смыслом. Надобно было навести справки, проверить закладные, решить, следует ли назначить ликвидацию или продажу с аукциона. Она сыпала наудачу техническими терминами, произносила громкие слова о порядке, о будущности, о предусмотрительности и настоятельно преувеличивала трудности, связанные с закреплением прав на наследство; а в один прекрасный день представила мужу проект общей доверенности, заключавшей полномочие «управлять и заведовать всеми его делами, заключать займы, выдавать и переписывать векселя, производить платежи» и т. д. Уроки Лере оказались не бесполезными.

Шарль простодушно осведомился, откуда у нее эта бумага.

— От господина Гильомена. — И с величайшим в мире хладнокровием она прибавила: — Я не особенно ему доверяю. Про нотариусов идет дурная молва. Следовало бы, может быть, с кем-нибудь посоветоваться… Но мы никого не знаем, разве… Нет, никого!

— Не спросить ли Леона? — сказал Шарль, подумав.

Но столковаться в письмах было трудно. Она вызвалась съездить к нему. Шарль благодарил и не соглашался. Она настаивала. Произошел пылкий обмен великодушной предупредительности. Наконец тоном напускного своенравия она воскликнула:

— Нет, пожалуйста, я поеду.

— Как ты добра! — сказал он, целуя ее в лоб.

На другой же день она села в «Ласточку», направляясь в Руан к господину Леону за советом и пробыла там три дня.

Глава III

То были три полных, упоительных, великолепных дня, вместившие в себе целый медовый месяц.

Жили они в «Булонской гостинице», в гавани. Жили с закрытыми ставнями, с запертыми дверьми, среди цветов, рассеянных по полу, и сиропов со льдом, которые подавались им с утра. Под вечер они брали крытую лодку и ехали обедать на острова.

Был час, когда по верфям стучат молотки конопатчиков, ударяя в кузовы судов. Смоляной дым подымался из-за деревьев, а на реке широкие масляные пятна неровно волновались в багровых лучах солнца, словно плавали по ней бляхи флорентийской бронзы.

Любовники причаливали среди укрепленных у берега барок, длинные канаты которых, свешиваясь над берегом, задевали слегка верх их лодки. Городской шум незаметно отдалялся: грохот телег, гомон голосов, лай собак на палубах. Она развязывала ленты шляпки, и они выходили на свой остров.

Усаживались в низкой столовой кабачка, над крыльцом которого висели черные сети. Ели поджаренную корюшку, сливки, вишни; лежали на траве, целовались в сторонке, под тополями, и, как два Робинзона, желали бы вечно жить в этом местечке, которое в их блаженстве казалось им прекраснее всего на земле. Не в первый раз видели они деревья, голубое небо, луг, слышали плеск воды и шелест ветерка в листве; но никогда не восхищались они всем этим, как теперь, словно раньше природа для них не существовала или словно она стала прекрасной только с минуты утоления их желаний.

К ночи они возвращались домой. Лодка огибала берега островов. Они сидели в глубине, в сумраке, молча. Весла стучали о железные уключины, и этот звук отмечал безмолвие, как мерные удары метронома, меж тем как тянувшийся за кормою канат не переставал плескаться по воде с тихим журчанием.

Однажды выплыла луна; они не преминули обменяться красивыми фразами, находя светило полным меланхолической поэзии. Эмма даже запела:

— Ты помнишь? Вечер был; мы плыли, и луна…

Ее слабый и мелодический голосок замирал на воде; ветер относил рулады, которые реяли мимо Леона, как всплески крыльев.