Госпожа Бовари

Лишь один раз, за городом, когда солнце всего жарче ударяло в старые посеребренные фонари, дрогнули шторки из желтого холста: чья-то рука без перчатки высунулась из-под них и выбросила клочки бумаги, рассеявшейся по ветру и опустившейся, словно стая белых бабочек, на поле клевера все в красном цвету.

Около шести часов вечера карета остановилась в одном из переулков квартала Бовуазин, из нее вышла женщина и пошла, не поднимая вуали и не оглядываясь.

Глава II

Придя в гостиницу, госпожа Бовари удивилась: дилижанса не было. Ивер прождал ее пятьдесят три минуты и наконец уехал.

Ничто, впрочем, не принуждало ее спешить домой; но она дала слово, что вернется в этот день к вечеру. Шарль ждал ее; и она уже испытывала то чувство трусливой покорности, которое для многих женщин служит вместе и наказанием, и выкупом за супружескую измену.

Живо уложила она чемодан, уплатила по счету, наняла один из стоявших на дворе кабриолетов и, торопя и подбодряя возницу, справляясь ежеминутно, который час и сколько верст проехали, догнала благополучно «Ласточку» у первых строений Кенкампуа.

Едва заняв свой уголок почтовой кареты, она закрыла глаза и открыла их только у подножия холма, откуда завидела издали Фелисите, стоявшую на страже у кузницы. Ивер придержал лошадей, и кухарка, дотянувшись до окошка, сказала ей таинственно:

— Сударыня, вам нужно сейчас же пойти к господину Гомэ. Какое-то неотложное дело.

В местечке было тихо, как всегда. На углах улиц виднелись розовые кучки, дымившиеся на воздухе, так как то была пора варки варенья, а все ионвильцы заготовляли его про запас в один и тот же день. Но перед аптекою красовалась куча больших, чем остальные, размеров, настолько превосходившая их, насколько промышленное заведение должно превосходить обывательские очаги, а общественная потребность — личные прихоти.

Эмма вошла. Большое кресло было опрокинуто, и даже «Руанский Маяк» валялся на полу между двумя пестиками. Она отворила дверь из коридора и посреди кухни, среди коричневых банок с чищеной смородиной, среди мелкого и колотого сахару, весов на столе и тазов на плите, увидела всех Гомэ, больших и малых, в передниках до подбородка, с вилками в руках. Жюстен стоял опустив голову, а аптекарь кричал:

— Кто тебе приказал пойти в склад?

— Что такое? В чем дело?

— В чем дело? — отвечал аптекарь. — Варят варенье: оно кипит и едва не ушло вследствие слишком сильного жара; я приказываю принести другой таз. Тогда он, из лени, из нерадения, идет и берет в лаборатории ключ от склада, висевший там на гвозде!

Под «складом» аптекарь разумел чулан на чердаке, заставленный посудой и аптекарскими товарами. Часто проводил он там в одиночестве целые часы, надписывая ярлыки, переливая жидкости, перевязывая банки и бутылки; он смотрел на него не как на простую кладовую, а как на святилище, откуда исходили приготовленные его собственными руками пилюли, крупные и мелкие, настойки, примочки и всякие снадобья, разносившие по всей округе его славу. Ни одна душа не смела переступить порог этого места; он относился к нему с таким почтением, что сам подметал его. Словом, если аптека, доступная всякому, была местом, где он выставлял напоказ свою гордость, то чулан был для него убежищем уединенного сосредоточения, эгоистического наслаждения любимым делом. Поэтому легкомыслие Жюстена показалось ему чудовищною дерзостью, и, сам краснее смородины, он повторял:

— Подумайте, ключ от аптекарского склада! Ключ от места, где заперты все кислоты, все щелочи! Пойти туда за запасным тазом! За тазом с крышкой, который никогда, быть может, и не употреблю! Все имеет значение в приемах нашего ответственного, тонкого ремесла. Но, черт возьми, надо же понимать разницу и не употреблять на надобности почти домашние того, что предназначено для фармацевтики! Это все равно как если бы жареную пулярку стали резать скальпелем, как если бы судья…

— Успокойся же, успокойся! — говорила госпожа Гомэ.

Аталия, таща отца за сюртук, кричала:

— Папа, папа!

— Нет, отстаньте от меня, пожалуйста! — продолжал аптекарь. — Оставьте меня в покое! Если так, к черту! Лучше идти, честное слово, в лавочники! Сделай одолжение, плюнь на все! Все ломай, бей! Выпусти всех пиявок! Жарь мальву! Соли в аптекарских банках огурцы! Изорви бандажи!

— Вы, кажется, хотели… — сказала Эмма.

— Сию минуту! Да знаешь ли ты, что ты мог наделать?.. Видел ли ты, что там стоит в углу налево, на третьей полке? Говори, отвечай, выговори хоть слово!

— Не… знаю, — пробормотал юный ученик.

— А, ты не знаешь? Ну так я знаю! Ты видел там синюю склянку с белым порошком, запечатанную желтым сургучом, на которой я собственноручно написал: «Яд». Знаешь ли ты, что в этой склянке? В ней — мышьяк. А ты до нее дотрагиваешься! Достаешь таз, стоящий с нею рядом!

— Рядом? — воскликнула госпожа Гомэ, всплеснув руками. — Мышьяк? Ты мог всех нас отравить.

Дети подняли крик, словно ощущая уже в своих внутренностях страшные боли.