Эмму охватил смутный страх перед этою робостью, более опасной для нее, чем смелость Родольфа, когда он подходил к ней с раскрытыми объятиями. Никогда ни один мужчина не казался ей столь прекрасным. Пленительным чистосердечием было проникнуто его обращение. Он опускал длинные, тонкие, загибавшиеся кверху ресницы. Его нежные щеки краснели — как ей казалось — от страстного желания, и ей неудержимо хотелось коснуться их губами. Вдруг, нагнувшись, как будто затем, чтобы взглянуть на часы, она проговорила:
— Боже мой, как поздно! Как мы заболтались!
Он понял намек и протянул руку за шляпой.
— Я забыла даже о театре. А бедный Бовари оставил меня нарочно для спектакля. Супруги Лормо, живущие на улице Гранпон, должны были взять меня с собою.
Случай был уже упущен, так как завтра она уезжает.
— Правда? — спросил Леон.
— Да.
— Мне, однако, необходимо увидеться с вами еще раз, я должен сказать вам…
— Что?
— Нечто… важное, серьезное. Да вы, впрочем, не уедете, это невозможно. Если бы вы знали… Выслушайте меня… Вы меня, значит, не поняли? Вы не угадали?..
— А между тем вы выражаетесь ясно, — сказала Эмма.
— Ах, вам угодно шутить! Довольно, довольно! Из жалости дайте мне увидеть вас еще раз… Только один раз…
— Ну уж… — Она остановилась, затем, как бы одумавшись, сказала: — О, только не здесь!
— Где вам будет угодно.
— Хотите…
Она раздумывала и отрывисто сказала:
— Завтра в одиннадцать часов, в соборе.
— Буду там! — воскликнул он и схватил ее за обе руки, но она их высвободила.
Он стоял несколько позади ее, а она опустила голову; он нагнулся над ее шеей и долгим поцелуем прильнул к ее затылку.
— Вы с ума сошли! Ах, сумасшедший! — говорила она, нервно смеясь, меж тем как поцелуи не прекращались.
Он заглядывал через плечо в ее глаза, словно ища прочесть в них согласие. На него упал ее взгляд, полный ледяного величия.
Леон отступил на три шага к дверям. Остановился на пороге. Потом дрожащими губами прошептал:
— До завтра.
Она ответила кивком головы и, как птичка, порхнула в соседнюю комнату.
Вечером Эмма писала клерку нескончаемое письмо, в котором отменяла свидание: теперь между ними все кончено, и ради их счастья они не должны более встречаться. Но когда письмо было запечатано, она оказалась в большом затруднении, так как не умела надписать адрес.
«Отдам ему сама, — подумала она, — он придет».
На другой день Леон, распахнув дверь на свой балкончик и весело напевая, сам вычистил свои ботинки, покрыв их несколько раз лаком. Надел белые панталоны, тонкие носки, зеленый фрак, вылил на носовой платок все духи, что были у него в запасе, завился у цирюльника и потом опять велел развить волосы, чтобы придать прическе изящную простоту.
«Еще рано!» — подумал он в цирюльне, взглядывая на кукушку: было девять часов.
Он перелистал старый модный журнал, вышел, закурил сигару, прошелся по трем улицам, наконец решил, что уже пора, и поспешно направился к площади перед собором Богоматери.
Было прекрасное летнее утро. Серебряные изделия сияли в окнах соседних лавок, и свет, падавший на собор сбоку, играл на изломах серых камней; стая птиц кружилась в голубом небе вокруг колоколенок со сквозными трилистниками; площадь оглашалась криками и благоухала цветами, окаймлявшими ее мостовую: розами, жасмином, гвоздикой, нарциссами, туберозами; промежутки между купами цветов были заняты там и сям влажною зеленью — кошачьей травой и курослепом для птиц; посреди площади журчал фонтан, а под огромными зонтиками, промеж пирамид из дынь, простоволосые торговки обертывали бумагой букетики фиалок.
Молодой человек взял такой букетик. В первый раз приходилось ему покупать цветы для женщины; и, вдыхая их аромат, грудь его выпрямлялась от горделивого чувства, словно эта дань преклонения, подносимая ей, возвеличивала его самого.
Однако он боялся, что его увидят; он решительно пошел в церковь.
Швейцар собора стоял в ту минуту на пороге левого портала, под статуей «Пляшущая Марианна», — в шляпе с перьями, со шпагой у бедра, с булавою в руке, величественный, как кардинал, и блистательный, как священная утварь.
Он подошел к Леону и с благодушно-лукавой улыбкой, какая бывает у священников, когда они обращаются к детям, спросил:
— Вы, должно быть, не здешний, сударь? Вам угодно осмотреть достопримечательности собора?
— Нет, — ответил тот.
Сначала обошел он приделы. Потом вернулся к порталу и взглянул на площадь. Эммы все еще не было. Он пошел прямо, по среднему проходу, до самого алтаря.
Средний корабль с частью стрельчатых арок и цветных стекол отражался в полных кропильницах. Отсветы оконной живописи ломались на их мраморных краях и тянулись дальше по плитам пола, как пестрый ковер. Яркий дневной свет врывался в собор тремя гигантскими полосами сквозь открытые двери главного портала. Время от времени по церкви проходил причетник, наскоро преклоняя колени перед алтарем движением торопливого богомольца. Хрустальные паникадила висели неподвижно. У престола горела серебряная лампада; из темных боковых капелл доносились порою словно вздохи, да стук захлопнувшейся решетки отдавался эхом под высокими сводами.