Госпожа Бовари

Когда он увидел Эмму после трехлетней разлуки, страсть его проснулась. Нужно, думал он, найти наконец в душе волю и решимость овладеть ею. Его застенчивая робость поубавилась в веселом товариществе; в провинцию вернулся он полный презрения ко всему, что не топчет лаковыми ботинками асфальта Больших бульваров. Перед парижанкою в кружевах в гостиной какой-нибудь медицинской знаменитости, имеющей ордена и собственный экипаж, бедный клерк дрожал бы, как ребенок. Но здесь, в Руане, в гавани, перед женою лекаря он чувствовал себя свободным, заранее знал, что ослепит ее. Самоуверенность зависит от среды, в которой она проявляется: в бельэтаже говорят иначе, чем в пятом этаже, и добродетель богатой женщины охраняют все ее банковские билеты, подобно кирасе под ее корсетом.

Расставшись вечером с супругами Бовари, Леон последил за ними издали по улице; увидя, что они остановились перед «Красным Крестом», он повернул домой и всю ночь обдумывал план действий.

На другой день, часов в пять, вошел он в кухню гостиницы; щеки его были бледны, горло сжимала судорога, но в душе его была та решимость трусливых людей, которую ничто не в силах остановить.

— Господин уехал, — сказал лакей.

Это показалось ему добрым предзнаменованием. Он поднялся наверх.

Она не смутилась при его появлении, напротив, стала извиняться, что забыла сказать ему, где они остановились.

— О, я угадал сам, — сказал Леон.

— Как?

Он уверял, что его привел как бы ощупью инстинкт. Она улыбнулась, и Леон тотчас же, чтобы поправить свою глупость, рассказал, что все утро провел в розысках по всем гостиницам города.

— Итак, вы решились остаться? — прибавил он.

— Да, — сказала она, — и поступила неправильно. Не следует привыкать к удовольствиям, которыми нельзя пользоваться, когда на тебе лежит множество обязанностей.

— О, я могу себе представить…

— Ах нет, не можете: вы не женщина.

Но у мужчин есть свои тягости, — разговор начинался с философических размышлений. Эмма распространилась о тщете земных привязанностей и о вечном одиночестве, на какое обречено человеческое сердце.

Чтобы порисоваться или из наивного подражания этой грусти, и ему сообщившейся, молодой человек заявил, что чудовищная скука преследовала его за все время университетских занятий. Судебная деятельность раздражает его, он чувствует в себе призвание к другому, а мать не перестает в каждом письме его терзать. Все определеннее выяснял каждый из них причины своего горя и, по мере того как говорил, сам воспламенялся своими все более откровенными признаниями. Но порою оба останавливались перед неприкрытым выражением своей мысли и искали фраз, могущих служить ее переводом. Она не призналась ему в своей страсти к другому, и он не сказал ей, что ее забыл.

Быть может, в эти минуты он не помнил своих ужинов с кокотками после танцев; да и она — своих утренних прогулок по лугам в усадьбу любовника. Шум города едва до них доносился; комнатка казалась нарочно стеснившейся, чтобы сближать их в уютном уединении. Эмма, в канифасовом пеньюаре, сидела, откинув черный узел волос на спинку кресла, желтые обои за нею казались золотым фоном; непокрытая голова ее отражалась в зеркале, с белым пробором посредине и кончиками ушей, выглядывавшими из-под бандо.

— Но, простите, — молвила она, — не нужно было мне говорить об этом, я утомляю вас вечными жалобами.

— Нет, ничуть, ничуть!

— Если бы вы знали, — продолжала она, поднимая к потолку прекрасные глаза с трепетавшими на них слезинками, — если бы вы только знали, о чем я мечтала!

— А я! О, как я страдал! Часто я уходил из дому, шел вперед наугад, бродил по набережным, стараясь задурманить себя шумом толпы, и все же не в силах был избавиться от наваждения, меня преследовавшего. На бульварах, в одном магазине эстампов, есть итальянская гравюра, изображающая музу. Она одета в тунику и глядит на луну, в распущенных волосах ее незабудки. Что-то непрестанно толкало меня к ней, я простаивал перед нею целые часы. — И дрожащим голосом он прибавил: — Она была немного похожа на вас.

Госпожа Бовари отвернулась, чтобы он не уловил невольной улыбки, тронувшей ее губы.

— Часто, — продолжал он, — я писал вам письма и потом рвал.

Она не отвечала. Он продолжал:

— Иногда я воображал, что какой-нибудь случай приведет вас ко мне. Мне мерещились вы на углах улиц, я бегал за всеми каретами, из окон которых развевались шаль или вуаль, похожие на ваши…

Она решила, казалось, позволить ему высказаться, не прерывая его. Скрестив руки и опустив голову, она разглядывала бантики своих туфель и порою легким движением пальцев шевелила их атлас.

Наконец она вздохнула:

— Но всего печальнее, не правда ли, влачить бесполезное существование, как я. Если бы еще наши горести могли послужить кому-либо на пользу, можно было бы утешиться мыслью о жертве!

Он принялся восхвалять добродетель, долг, молчаливые жертвы: сам он чувствует невероятную потребность самопожертвования и не знает, чем ее утолить.

— Я хотела бы, — сказала она, — быть сестрой милосердия в больнице.