Госпожа Бовари

Эмма почувствовала себя перенесенною в былое своей ранней юности, когда она зачитывалась Вальтером Скоттом. Ей чудилось сквозь туман гудение шотландских волынок, отдававшееся в зарослях вереска. Воспоминание о романе облегчало ей понимание текста оперы, и она следила за интригой, фраза за фразой, меж тем как едва уловимые мысли, набегавшие на нее, обрывались, уносимые бурным дыханием музыки. Ритм то баюкал ее, то заставлял все существо ее трепетать, словно ее нервы были струнами под смычком скрипок. Она не могла вдоволь налюбоваться костюмами, декорациями, фигурами действующих лиц, намалеванными деревьями, колыхавшимися, когда мимо них проходили, бархатными беретами, плащами, шпагами — всеми этими мнимыми вещами и красивыми обманами, согласно двигавшимися под музыку, словно в атмосфере иного мира. Но вот выступила молодая женщина и бросила кошелек зеленому егерю. Потом она осталась одна, и тогда послышались трели флейты, то журчавшей, как ручей, то щебетавшей, как птичка. Лючия уверенно запела свою каватину в соль-мажор; она жаловалась на муку любви, просила крыльев. Эмме тоже хотелось бежать от жизни, далеко улететь в объятиях милого. Вдруг появился Эдгар Лагарди.

Он был бледен тою великолепною бледностью, которая придает величие мрамора лицам пылких сынов юга. Его сильный стан был стянут коричневой курткой; маленький тонкого чекана кинжал бился у левого бедра; он водил вокруг томным взором и показывал ослепительные зубы. Ходили слухи, что одна польская княгиня услышала его пение вечером на морском берегу, вблизи Биаррица, где он чинил шлюпки, и влюбилась в него. Она истратила на него все свое состояние, а он бросил ее для других женщин; и эта романтическая слава упрочила знаменитость артиста. Расчетливый актер старался сам о том, чтобы в рекламы, о нем трубившие, проскальзывала и поэтическая фраза о неотразимом обаянии его личности, о чувствительности его души. Прекрасный голос, непоколебимая самоуверенность, перевес темперамента над умом, пафоса над лиризмом дополняли законченный до совершенства характер этого истинного шарлатана, эту смесь куафера с тореадором.

С первой же сцены он увлек залу. Он сжимал Лючию в объятиях, покидал ее, возвращался к ней снова, изображал отчаяние: вспышки гнева чередовались у него с элегическим шепотом бесконечной нежности, и звуки вырывались из его обнаженной шеи, полные, рыданий и поцелуев. Эмма наклонилась, чтобы лучше видеть его, и вдавливала ногти в бархат ложи. Она впивала эти мелодические жалобы, тянувшиеся под аккомпанемент контрабасов, словно крики утопающих в смятении бури. Она узнавала все упоение и муки, от которых едва не умерла сама. Голос певицы казался ей отзвуком ее собственной души, а чаровавшая ее иллюзия имела что-то общее с ее жизнью. Но никто никогда не любил ее такою любовью. Не плакал он, подобно Эдгару, в последний вечер, когда светила луна и когда они говорили друг другу: «До завтра! До завтра!..» Зал гремел от рукоплесканий; пришлось повторить часть фуги; влюбленные пели о цветах на их могиле, о клятвах, об изгнании, о роке, о надеждах, и, когда прозвучало их заключительное «прости», у Эммы вырвался пронзительный крик, слившийся с гулом последних аккордов.

— Но зачем этот знатный господин ее преследует? — спросил Бовари.

— Да нет же, — отвечала Эмма, — это ее возлюбленный.

— Однако же он клянется отмстить ее семье, а тот, что приходил сейчас, говорил: «Я люблю Лючию и думаю, что любим ею». К тому же он ушел под руку с ее отцом. Ведь этот уродец с петушиным пером на шляпе ее отец, не правда ли?

Несмотря на толкование Эммы, с того дуэта, когда Жильбер посвящает своего господина в придуманные им отвратительные козни, Шарль при виде мнимого обручального кольца, которое должно ввести в обман Лючию, поверил, что это залог любви, присланный Эдгаром. Он сознавался, впрочем, что во всей истории ничего не понял из-за музыки, сильно вредившей словам.

— Все равно, — сказала Эмма. — Молчи.

— Ведь я, знаешь, — сказал он, наклоняясь к ее плечу, — люблю отдавать себе во всем отчет.

— Молчи, молчи! — повторила она с нетерпением.