Госпожа Бовари

Лючия выступала, поддерживаемая прислужницами, в венке из померанцевых цветов, и лицом — белее атласа своего белого платья. Эмме вспомнился день ее свадьбы, узкая межа между хлебов, по которой двигался в церковь свадебный поезд. Почему, подобно Лючии, она не боролась, не молила? Нет, она была весела и не замечала, в какую бросалась пропасть… Ах, если бы во всей свежести красоты, до позора брака и до разочарований прелюбодеяния, она могла отдать свою жизнь человеку с верным, великодушным сердцем, то для нее и нежность, и добродетель, и наслаждение, и долг — все слилось бы воедино, и никогда не сошла бы она с высот такого счастья. Но такое счастье, разумеется, ложь, придуманная людьми, чтобы отнять надежду у всякого желания. Она знает теперь всю ничтожность страстей, возвеличиваемых искусством. Усиливаясь освободить свою мысль от его внушений, Эмма не хотела в этом изображении своих собственных страданий видеть ничего другого, как только художественную фантазию, приятную для глаз, и даже внутренне улыбалась с презрительным сожалением, когда в глубине сцены из-за бархатной портьеры вдруг появился мужчина в черном плаще. Он сделал движение, и его широкополая испанская шляпа упала с головы; в ту же минуту оркестр и певцы начали секстет. Эдгар, пылавший гневом, заглушал остальных своим звучным голосом.

Аштон в низком регистре бросал ему убийственные вызовы; Лючия испускала пронзительные вопли; Артур в стороне выводил средние ноты, а бас министра гудел, как орган, а женские голоса, подхватывая его слова, повторяли их хором, как сладостное эхо. Все стояли в ряд и все жестикулировали; гнев, мщение, ревность, ужас, милосердие, изумление выливались одновременно из их полуоткрытых уст. Оскорбленный любовник потрясал голою шпагой; кружевной воротник на нем приподнимался в такт с колыханиями его груди; он ходил то вправо, то влево, крупно шагая и звеня о дощатый пол серебряными шпорами мягких ботфортов, расширявшихся от щиколотки. В нем жила, думалось Эмме, неиссякаемая любовь, если он мог такими потоками изливать ее в публику. Ее слабые попытки развенчать иллюзию потонули в поэтическом впечатлении от захватившей ее роли, и, влекомая к человеку чарами изображаемой им личности, она пыталась представить себе его жизнь, громкую, необычайную, великолепную жизнь, которую могла бы вести и она, если бы этого захотел случай. Они могли бы встретиться, полюбить друг друга. С ним она разъезжала бы по всем странам Европы, из столицы в столицу, деля его труды и его гордость, подбирая бросаемые ему цветы, своими руками вышивая его костюмы. Каждый вечер из-за золоченой сетки глубокой ложи она, замирая от блаженства, ловила бы излияния его души, он пел бы для нее одной; со сцены, играя, он глядел бы на нее. Вдруг ее охватило какое-то безумие; он глядит на нее, это несомненно. Ей захотелось броситься к нему, найти прибежище в его силе, как в воплощении самой любви, и сказать, крикнуть ему: «Возьми меня, увези, уедем! Я твоя, твоя. Тебе весь мой пыл, все мои грезы».

Занавес опустился.

Запах газа сливался с дыханием толпы; веяние вееров делало воздух еще более удушливым. Эмма хотела выйти из ложи, но толпа наполняла все коридоры, и с бьющимся сердцем, задыхаясь, она упала снова в кресло. Шарль, боясь обморока, побежал в буфет за стаканом оршада.

Не без труда протискался он назад: на каждом шагу его толкали под локоть, и он уже вылил три четверти стакана на плечи одной декольтированной руанке, которая, ощутив у поясницы холодную жидкость, пронзительно закричала, словно под ножом. Ее супруг, владелец бумагопрядильни, вспылил на невежу, и пока дама носовым платком вытирала пятна на своем пышном шелковом вишневого цвета платье, муж угрюмо ворчал что-то про расход и возмещение убытков. Наконец Шарль пробрался к жене и, страшно запыхавшись, сказал:

— Честное слово, думал, что не выберусь! Такая толпа… такая толпа… — И прибавил: — А ну-ка угадай, кого я там, наверху, встретил?.. Господина Леона!

— Леона?

— Его самого! Он сейчас явится засвидетельствовать тебе свое почтение.

Не успел он произнести эти слова, как бывший ионвильский клерк вошел в ложу.

Он протянул руку с великосветской развязностью, госпожа Бовари машинально дала свою, повинуясь, вероятно, притяжению более сильной воли. Она не пожимала этой руки с того весеннего вечера, когда по зеленым листьям струился дождь и когда они простились, стоя у окна. Но тотчас же, призвав себя к соблюдению приличий, она усилием воли стряхнула дремоту, навеянную воспоминаниями, и быстро заговорила:

— Ах, здравствуйте… Как, вы здесь?

— Тише! — раздался голос из партера, так как начиналось третье действие.

— Итак, вы в Руане?

— Да.

— И давно?

— Тсс… выйдите вон…

В их сторону оборачивались; они умолкли.