Госпожа Бовари

— Или мог отравить больного! — продолжал аптекарь. — Тебе хотелось, чтобы я попал на скамью подсудимых, чтобы меня предали уголовному суду? Хотелось посмотреть, как меня потащат на эшафот? Неужто ты не знаешь, как я осторожен в деле приготовления лекарств, несмотря на дьявольский навык? Я часто сам ужасаюсь, когда подумаю о своей ответственности! Ибо правительство нас преследует, а нелепое законодательство, которому подчинена наша профессия, — поистине дамоклов меч, висящий над нашими головами!

Эмма уже не пыталась спрашивать, зачем она понадобилась; аптекарь же, задыхаясь, не умолкал:

— Вот как ты отблагодарил за мою доброту к тебе! Вот как ты вознаграждаешь меня за мои прямо отеческие о тебе попечения! Без меня куда бы ты пошел? Что бы ты делал? Кто дает тебе пищу, образование, одежду и все средства, чтобы ты мог со временем с честью занять положение в обществе? Но для этого надо лезть из кожи, надо, как говорится, натереть на руках мозоли. Fabricando fit faber, age quod agis. Куй — кузнецом станешь, взялся за дело — делай.

Он приводил латинские цитаты — до того он был возмущен. Он заговорил бы по-китайски, по-гренландски, если бы умел; он переживал один из тех кризисов, когда душа человека невольно раскрывает все свое содержание, подобно океану во время бури, выносящему к прибрежные водоросли, и песок из своих недр.

Он продолжал:

— Я начинаю страшно раскаиваться, что навязал себе на плечи заботы о тебе. Лучше бы я предоставил тебя твоей участи — погрязнуть в нищете и в грязи, где ты родился. Из тебя может выйти разве только пастух. К наукам ты не способен. Еле-еле умеешь наклеить сигнатурку! А живешь у меня словно каноник, как сыр в масле катаешься.

Но тут Эмма обратилась к госпоже Гомэ:

— За мною от вас присылали…

— Ах, боже мой! — воскликнула добрая женщина с печалью в голосе. — Как бы вам это сказать?.. У вас несчастье!

Она не договорила. Аптекарь гремел:

— Опорожни его! Вычисти его! Снеси на место! Поворачивайся!

Он встряхнул Жюстена за ворот; из кармана блузы вывалилась книга.

Мальчик нагнулся. Но Гомэ оказался проворнее и, схватив книгу, рассматривал ее, тараща глаза и разинув рот.

— «Брачная… любовь»! — прочел он медленно, по слогам. — Превосходно! Очень мило! И еще с картинками!.. Нет, это уж чересчур!

Госпожа Гомэ выступила вперед:

— Нет, не трогай!

Дети хотели было посмотреть картинки.

— Выйдите из комнаты! — вскричал он повелительно.

Они ушли.

Аптекарь сначала прошелся взад и вперед крупными шагами, держа в руке раскрытую книгу, вращая глазами, отдуваясь, весь опухший, близкий к апоплексическому удару. Потом подошел к ученику и стал против него скрестив руки:

— Да у тебя все пороки, несчастный!.. Остерегись, ты скользишь в пропасть!.. Ты, значит, и не подумал о том, что эта гнусная книга может попасть в руки моим детям, заронить губительную искру в их мозг, смутить невинность Аталии, развратить Наполеона! Он уже вырос из ребенка. Уверен ли ты по крайней мере, что они не читали ее? Можешь ли ты мне это засвидетельствовать?..

— Однако, господин Гомэ, — сказала Эмма, — вы хотели мне сообщить что-то?..

— Совершенно верно, сударыня… Ваш тесть скончался.

В самом деле, Бовари-отец два дня тому назад скоропостижно умер от апоплексического удара, встав из-за обеденного стола; в избытке заботливости о чувствительной Эмме Шарль просил Гомэ осторожно сообщить ей это ужасное известие.

Аптекарь заранее обдумал свою фразу, округлил ее, отточил, придал ей ритм; это было совершенство по осторожности и постепенности переходов, по тонкости оборотов и мягкости выражений, но буря гнева смыла все красноречие.

Эмма, не ожидая дальнейших, более подробных сообщений, ушла из аптеки; Гомэ принялся снова за свои обличительные наставления. Впрочем, он уже несколько успокоился и теперь бормотал отеческим тоном, обмахиваясь феской:

— Я не хочу сказать, что отрицаю эту книгу безусловно. Автор ее врач. В ней есть научная часть, знать которую не мешает мужчине, которую, осмелюсь сказать, ему даже необходимо знать. Но позже, позже! Подожди по крайней мере, пока сам ты не станешь мужчиной, пока не установится твой темперамент!

Заслышав стук молотка в дверь, Шарль, поджидавший Эмму, бросился к ней с распростертыми объятиями и проговорил дрогнувшим от слез голосом:

— Ах, дорогая… — и нежно наклонился поцеловать ее.

Но когда губы его коснулись ее лица, воспоминание о другом охватило ее, и она, вздрогнув, провела рукой по лицу. Однако ответила:

— Да, знаю, знаю…

Он протянул ей письмо, в котором мать без лицемерной чувствительности рассказывала событие. Она сожалела только о том, что супруг ее не удостоился религиозного напутствия и умер в «Дудевиле», на улице, при выходе из ресторана, после патриотического обеда отставных офицеров.

Эмма отдала письмо мужу, а за обедом из приличия выказала некоторое отвращение к еде. Но так как Шарль ее упрашивал, то она принялась с решительностью кушать, между тем как он сидел напротив, недвижный и угнетенный.

Время от времени, поднимая голову, он взглядывал на нее долгим и скорбным взглядом. Однажды он даже вздохнул: