Госпожа Бовари

— Господин Леон, — сказал аптекарь, — с которым я на днях беседовал, удивляется, почему вы не остановитесь на Магдалине: это имя теперь в большой моде.

Но Бовари-мать яростно восстала против этого имени грешницы. Что касается Гомэ, то он отдавал предпочтение именам, напоминавшим какого-нибудь великого человека, или славное событие, или благородную идею, и по этому правилу окрестил своих четырех детей. Так, Наполеон представлял славу, а Франклин — свободу; Ирма была, быть может, уступкой романтизму, но Аталия — знаком благоговения перед бессмертным творением французской сцены. Ибо философские убеждения господина Гомэ нисколько не мешали его художественным восторгам; мыслитель не убивал в нем человека впечатлительного; он умел устанавливать различия и отдавать должное и фантазии, и фанатизму. В этой трагедии, например, он осуждал идею, но восхвалял ее стиль, проклинал замысел, и восхищался подробностями, был возмущен действующими лицами, но в то же время увлечен их речами. Читая бессмертные отрывки, он чувствовал себя на седьмом небе; но когда вспоминал, что из всего этого извлекают поживу попы, то приходил в отчаяние и, раздираемый противоречиями, желал бы одновременно и увенчать Расина обеими руками, и с добрые четверть часа поспорить с ним как следует.

Наконец Эмма вспомнила, что в замке Вобьессар маркиза называла одну молодую женщину Бертой; имя, таким образом, было найдено, а в крестные — так как старик Руо не мог приехать — пригласили Гомэ. В подарок он принес исключительно продукты своего заведения, а именно шесть коробок леденца от кашля, целую банку ракауту, три коробки пастилы из мальвы и еще шесть палочек ячменного сахару, найденных им где-то в шкафу. Вечером, после крестин, был торжественный обед, на нем присутствовал и священник; все разгорячились. Когда подали ликеры, Гомэ затянул шансонетку «Бог добрых людей», Леон спел баркаролу, а старуха Бовари, крестная мать, — романс времен Империи; наконец старик Бовари потребовал, чтобы принесли ребенка, и стал крестить его по-своему, поливая ему на голову из бокала шампанское. Такая насмешка над первым из таинств привела в негодование аббата Бурнизьена; Бовари-отец ответил ему выдержкой из «Войны богов»; служитель алтаря хотел уходить, дамы умоляли его остаться; вмешался Гомэ; наконец удалось усадить священника, который как ни в чем не бывало опять взял в руки свою чашку недопитого кофе.

Бовари-отец оставался в Ионвиле еще целый месяц, поражая его обитателей своею великолепною фуражкой с серебряным галуном, которую надевал по утрам, чтобы выкурить трубку на площади. Имея привычку много пить, он часто посылал служанку в гостиницу «Золотой Лев» за бутылкой водки, которую записывали в счет его сына; а на свои шелковые шейные платки извел весь запас одеколона у невестки.

Эмма не скучала в его обществе. Немало где побывал он за свою жизнь; он рассказывал о Берлине, о Вене, о Страсбурге, о своей офицерской жизни, о своих любовницах, о завтраках, которые он задавал; к тому же он говорил ей любезности и даже иногда, на лестнице или в саду, охватывал ее талию, приговаривая:

— Ну, Шарль, берегись!

Тогда Бовари-мать, в тревоге за счастье сына и опасаясь, что супруг ее может испортить нравственность молодой женщины, поспешила с отъездом. Быть может, были у нее и более основательные причины для беспокойства. Для старика Бовари не существовало ничего святого.

Однажды Эмма вдруг ощутила потребность навестить свою дочку, отданную на воспитание кормилице, жене столяра, и, не справившись с календарем, прошли ли положенные шесть недель после родов, направилась к домику Роллэ, стоявшему на краю деревни, у подошвы горы, между большой дорогой и лугом.

Был полдень; ставни домов были закрыты, а на гребнях шиферных крыш в ослепительных лучах, льющихся с голубого неба, сверкали искры. Дул удушливый ветер. Эмма чувствовала себя очень слабой; на булыжники тротуара больно было ступать; она колебалась, не вернуться ли ей домой или не зайти ли куда-нибудь посидеть.

В эту минуту из соседней двери, со связкой бумаг под мышкой, вышел Леон. Он поклонился и отошел в тень, к лавке Лере, под серый холщовый навес.

Госпожа Бовари сказала, что собиралась навестить ребенка, но чувствует себя уже усталой.

— Если… — начал было Леон и остановился, не смея продолжать.

— Вы идете куда-нибудь по делу? — спросила она. И, получив ответ, попросила клерка проводить ее.

В тот же вечер об этом знал уже весь Ионвиль, и жена мэра, госпожа Тюваш, в присутствии служанки заявила, что «госпожа Бовари себя компрометирует».