Госпожа попаданка (СИ)

Долгожданное действо происходило в глубине зарослей, на обширной площадке, очищенной от растительности. Посреди поляны высился идол — самый странный из всех изваяний, что видела Лена в этом безумном мире: огромный, чуть ли не в три человеческих роста, фаллос из черного камня. Словно уродливый треножник, он стоял на козлиных ногах с раздвоенными копытами и длинном толстом хвосте, также увенчанным массивной головкой. Третий член, как уменьшенная копия всего идола, вздымался между ног. Имелись у этого отродья и крылья — перепончатые, как у летучей мыши. Между них было оборудовано что-то напоминающее одновременно седло и ложе, устланное шелковыми покрывалами. И на них, словно большая ленивая кошка, потягивалась голая Люсинда, бесстыдно улыбаясь, казалось, каждому, кто ее смотрел на нее. В руках она держала нефритовый фаллос — после смерти Ватиса барон отдал игрушку дочери. С томным стоном Люсинда проводила им между половых губ, а потом сладострастно облизывала нефритовую головку. Черные глаза помутнели от вожделения — Лена поняла, что плененная в жезле Эржет, по-прежнему сгорая от неутоленной похоти, распространяла сладострастие по всему телу баронской дочки, а та едва сдерживалась, чтобы не пустить искусственный член в ход.

Под идолом, рычал от боли Вулрех, скованный по рукам и ногам. Обнаженное тело барона Ловенвальда покрывали кровоточащие раны и ожоги — вокруг пленника полыхало несколько костров и языки пламени неустанно лизали истерзанную плоть. Даже сейчас Вулрех не был свободен от превращений, хотя, казалось, сейчас он полностью утратил контроль над ними — крики боли сменялись грозным рыком и корчившийся в цепях человек вдруг оборачивался огромным львом, с большими подпалинами на шерсти.

Вокруг барона стояло несколько гибридных существ, поросших серой шерстью. Они держали раскаленные пики, то и дело прикладывая их к телу истязаемого. За их спинами толпились сатиры, громким блеянием подбадривая палачей. Другие рогатые уродцы хлестали вино из чернолаковых амфор и трахали кричавших от страсти девок, что лежали на траве, закинув ноги на плечи рогатых любовников. Иные из голых прелестниц были довольно миловидны, лица же других мало отличались от козьих морд сатиров. Судя по всему, это были плоды очередного скрещивания: на поляне собрались все грани уродства, самые невообразимые гибриды, которые только могла породить фантазия свихнувшегося селекционера. Инкубы, с красной, как кровь кожей, возносили хвалы Эгипану и Асмодею, им вторило придурочное блеяние метисизированных уродцев всех форм и размеров. Огромные бараны плясали под разнузданный пересвист флейт, на которых играли уродливые фавны, а большие псы, с кудрявой, как у овец, шерстью старательно подвывали, задрав морды к ночному небу. Подобные же псы сношали стоявших на четвереньках чернокожих рабынь, пока те старательно сосали бычьи члены минотавров. По всей поляне полыхали костры, где на железных вертелах поджаривались тушки очередных гибридных тварей, живо напомнив Лене омерзительные фрески в подземельях замка Роуле. Стоявшие у этих «мангалов» обезьяноподобные твари огромными ножами отрезали капающие жиром куски мяса, раскладывая их по мискам, сделанных из половинок запеченных тыкв с выскобленными семечками.

Еще более уродливых тварей, нежели те, что толпились на поляне, изображали окружившие сборище фигуры из растений. Сейчас они ожили — гибкие конечности двигались, выхватывая из толпы то одну, то другую девку, отвечавшую визгливым хохотом, когда тонкие усики похотливо шарили по ее телу. Другие «цветочные статуи» вели себя более агрессивно — уже несколько гибридов корчились в предсмертных судорогах, нанизанные на острые сучья и длинные колючки. Однако все остальное сборище настолько было ослеплено пьянством и похотью, что совершенно не обращало внимания на эти смерти