Госпожа сочинительница

«Мужчины и женщины беспощадны, пощадны только души. Делать другому боль, нет, тысячу раз лучше терпеть самой, хотя рождена — радоваться. Счастье на чужих костях — этого я не могу. Я не победитель!» — пытается она объяснить свое возвращение к Сергею.

Не лукавьте, не лукавьте!..
Ты, меня любивший фальшью.
Истины — и правдой лжи.
Ты, меня любивший — дальше.
Некуда! — За рубежи!
Ты, меня любивший дольше.
Времени. — Десницы взмах!
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.

Не лукавьте, не лукавьте, Марина Ивановна! Константин любил так, как мог. Но вы-то не зря сетовали:

Не обман — страсть, и не вымысел!
И не лжет — только не дли!
О, когда бы в этот миг явились мы.
Простолюдинами любви!

Вы не зря признавались: «Я всю жизнь завидовала: когда-то простым „jeunes filles“ [33] — с женихами, слезами, придаными и т. д., потом — простым „jeunes femmes“ [34] — с простыми романами или даже без всяких. Больше скажу — в любви — чего я над собой не делала — чтобы меня любили — как любую — то есть: бессмысленно и безумно — и — было ли хоть раз? Нет. Ни часу!»

Не лукавьте, Марина Ивановна: Константин любил вас именно так. Но такова уж была ваша натура — с непременной жаждой страданий. Какие-либо качества или некачества Родзиевича тут роли не играли. Вы с ним изведали чрезмерно много физического счастья, чтобы смогли долго нести эту ношу — непрестанного женского удовлетворения.

И Сергей Эфрон прекрасно понимал причины, по которым Марина к нему вернулась. Нет, не это:

От гнева в печени, мечты во лбу.
Богиня Верности, храни рабу.
Чугунным ободом скрепи ей грудь.
Богиня Верности, покровом будь!

И его качества или некачества тут тоже никакой роли не играли!

Вспомним его же собственный диагноз:

«Марина — человек страстей… Отдаваться с головой своему урагану — для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — неважно. Почти всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, Марина предается ураганному же отчаянию…

И все это — при зорком, холодном (пожалуй, даже вольтеровско-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая — все обращается в пламень. Дрова похуже — скорее сгорают, получше — дольше…»

Константин Родзиевич оказался дровами как раз такими, какими надо!

Оставленного зала тронного.
Столбы. (Оставленного — в срок!)
Крутые улицы наклонные.
Стремительные как поток.
Чувств обезумевшая жимолость.
Уст обеспамятевший зов. —
Так я с груди твоей низринулась.
В бушующее море строф.

Ох, как оно бушевало, это море, как билось в берега материка, именуемого Мариной Цветаевой! «Поэма Горы», «Поэма Конца». И — одно из лучших стихотворений Марины: «Попытка ревности», написанное после того, как она встретила на каком-то русском вечере в Праге обожаемого и не забытого все еще Константина Родзиевича в обществе этой самой Муны Булгаковой, с ее явной влюбленностью, и навязчивостью, и какими-то женскими часиками, которые она ему зачем-то подарила, а он почему-то взял… И разговоры об их возможном браке дошли до Марины. Она приняла, как всегда, возможное — за реальное. А разразилась гневом в адрес человека, который ее не бросал — которого она бросила…