Гость Иова

Ошеломленный Анибал тщетно озирается в поисках друга, его оглушил неистовый гомон ребячьих голосов, этот набег, нападение на полигон, а крошечная старушка, окруженная ими, свистит и потрясает корзиной, словно конкистадор штандартом. Анибал делает наугад несколько шагов, вслед ему несется вопль Нелиньо:

— Стреляли картечью!.. Стреляли картечью!..

— Жанико! — надрывается Анибал.

Портела внезапно появился у входа в карьер. Он идет медленно, заметно прихрамывая.

— Меня покалечило, — сообщает он.

Анибал берет его за руку, охваченный одним желанием — увести поскорее Жанико из этого кромешного ада, убежать отсюда как можно дальше. Но, взглянув на ногу товарища, вздрагивает: под кроликом растекается густое темное пятно. Он протягивает ладонь, щупает, пальцы касаются чего-то теплого и липкого — кровь. Портела ранен.

Сначала он хочет позвать на помощь. Но, окинув взглядом окрестности, видит лишь опустошение и пепел да еще ребят, роющихся в дымящейся земле. Из-за дюн выскочил новый отряд сорванцов, и завязалась драка. Сражались яростно и ожесточенно; старуха, эта обезумевшая искательница приключений, воодушевляла ребят на борьбу, нанося удары корзиной, точно шпагой, направо и налево врагам и друзьям, осыпая их ругательствами и не переставая звать внука. Кроме детей и старухи, здесь никого не было. «А ведь он ранен», — сокрушался Анибал.

Во что бы то ни стало нужно было выбраться из западни, и чем скорей, тем лучше, но старик опасался, как бы огонь не настиг их, когда они будут пробираться по дюнам. «Разумнее остаться, — подумал он, — пока Анжелина или кто-нибудь еще из этих маленьких забияк не сбегают к солдатам за подмогой».

— Решено, мы остаемся тут.

Прежде всего он снял с плеча ружье, чтобы легче было двигаться, потом перетащил раненого под сень дуба, положил его навзничь, вытер кровь.

Держись, Жанико, потерпи немножко, ребятишки вот-вот вернутся. А если задержатся, то он сам вскарабкается на холм и руками или рубашкой подаст артиллеристам знак, чтобы они прекратили стрельбу. Они непременно заметят его, уверял Анибал. И непременно пошлют кого-нибудь узнать, что случилось.

Жоан Портела, ружье и подстреленный кролик лежат рядом под дубом. Они покоятся на засыпавшем землю тонком слое пепла, который скоро превратится в соль, в азотное удобрение для искалеченных дубов. Почти без сознания, раненый казался спокойным, и это обмануло старика. Однако при первых же вспышках боли, пронзившей оцепеневшее тело, нервы Портелы напряглись. Он стиснул зубы, впился ногтями в корявый ствол дерева и, раздираемый мучительной болью, все же нашел в себе силы простонать:

— Это виноват ваш Абилио, дядя Анибал… Будь он трижды проклят, ваш Абилио, он меня погубил.

Из дубовой рощи доносились крики детей, дерущихся из-за обожженных огнем осколков.

XX

Рано утром Казимира Сота из Симадаса отправилась в Поселок.

— Не ходите, — отговаривали ее соседи. — Раз сержант не сказал вам, где внучка, значит, он не хочет, чтобы вы ее навещали.

— Вчера не хотел, — возражала она. — А сегодня, кто знает, может, переменил мнение.

— Вы уверены, что Флорипес в полицейском участке?

— Если даже ее сейчас оттуда перевели, она все равно была там. Тогда я пойду в тюрьму и, уж коли в тюрьме ее не найду, снова обращусь к сержанту. И стану надоедать до тех пор, пока он не уступит.

— Смотрите, берегите себя, тетушка Казимира!

Но она стояла на своем, и никакие доводы не могли ее удержать.

— Ну и характерец у старухи, — вздыхали крестьянки.

Пока они судачили, обсуждая безрассудный поступок бабушки Сота, Казимира с кулечком в руках и корзиной на голове шагала по равнинам и горным ущельям. В корзине она несла смену белья, корсаж из сурового полотна, нижнюю юбку и прочие мелочи, в кулечке — деньги и горсть мелких яблок. Она шла и шла и вот наконец остановилась, еле переводя дух, на площади, где помещалась окружная тюрьма.

О, эта тюрьма! Прежде, когда она была ризницей церкви Святых Мощей, она представляла собой просторную каменную залу с купелями, наполненными святой водой, на балках из каштанового дерева кистью маляра были выведены по-латыни библейские изречения. Но когда провозгласили республику, явились какие-то личности, заложили кирпичом дверь, ведущую в главный алтарь, и ризница, изолированная от остальной церкви, прекратила существование, превратившись в тюрьму.

С той поры всякий раз, как распахивались створки окна, выходящего на площадь, из бывшей ризницы уже не веяло религиозным духом — ароматом благовонных курений, смешанным с затхлым запахом святош, а несло едким потом, плохой пищей, непрестанно слышались крики заключенных.

По воскресеньям, после окончания мессы, и в дни праздников за решетками появлялись сумочки для подаяний, подвешенные на бечевках; они сновали вверх и вниз, словно рыбы на крючке. Шутники прозвали их нищенской сумой арестантов. И многие крестьяне опускали туда монетку или хотя бы курево.

«Тук-тук», — выстукивали заключенные, напоминая Поселку и приезжим, которые расхаживали по площади, что они тоже живут на белом свете. «Тук-тук…»