Гость. Туда и обратно

Зелень европейских городов – вторичный продукт цивилизации. Там каждый сквер – погост. Корни деревьев, растущих на богатом перегное культуры, путаются в руинах тесной средневековой жизни. В Америке, как часто кажется, а иногда и бывает, природу просто огородили – забором, улицей, городом. Разница та же, что отличает масло от акварели. На холсте снег изображает непростая комбинация свинцовых белил с берлинской лазурью, но, рисуя зимний пейзаж акварельными красками, художнику достаточно оставить в покое бумагу.

Проведя первую половину американской жизни на острове Манхэттен, я основательно изучил его северные леса, собирая там грибы и ландыши. В пещерах, неподалеку от пня того дерева, где Питер Минуит купил остров у индейцев, еще можно найти каменные наконечники стрел. Перебравшись за Гудзон, я поселился в городке, у которого были все основания стать соперником Нью-Йорка, когда в 1640-м здесь высадился голландский негоциант Врееланд. Он распахал выходящую к реке лужайку под табак, но не успел его собрать. Налетевшие с запада индейцы хакенсаки сожгли урожай и убили почти всех белых. Уцелевшие поселились на южном конце острова, отгороженном от дикарей стеной, ставшей улицей Wall Street. Хакенсаком теперь называется убогий городок, где расположен верховный суд нашего графства. А на плантации Врееланда я играю в теннис, когда никто не смотрит.

Столичные гости обычно приезжают в Америку без путеводителя. Зато с ним редко расстаются провинциалы. Любознательность – обратная сторона неуверенности. Она подбивает дополнить себя за счет другого. Я и сам такой: хочу все знать. Но обычно моих гостей больше волнует не заграница, а то, что она о них думает. Иногда мне кажется, что они путешествуют в невидимом скафандре, который наполняет прозрачный, бесцветный, безвкусный газ родины, обеззараживающий чужие края. Прошли те времена, когда «железный занавес» провоцировал к ним такой истерический интерес, что мы знали ту сторону лучше этой, своей.

Об этом я тоже знаю по себе. На стенах детской, которую мы делили с братом, вместо положенных нам по возрасту красавиц из журналов висели подробные географические карты. У меня, как младшего, небольшая Голландия, у него – непомерная Канада. Иногда я тоже засматривался на Саскачеван и Манитобу, но оставался верен Нидерландам. Тогда я мог нарисовать на промокашке очертания каждой из двенадцати провинций. Засыпая, я выбирал, с которой из них провести ночь. Страсть эта была всеобщей и безобидной – платонической. Но боюсь, что именно она превратила меня, как и предупреждал Сталин, в безродного космополита, который, согласно грекам, всюду чувствует себя своим. Или – чужим. Даже в юности я мечтал не покорить мир, а посетить его.

– Знать – не делать, – сказал мне гость. – Ты – синоптик, мы – циклон.

– Как же, буря, – подхватил я, оскорбившись сочувствием, – в стакане воды.

Правда, тем не менее, была на его стороне. Беда в том, что география легко заменяет историю, вернее – биографию, причем – мою. Когда путешествия становятся вехами, жизнь переходит в пассивный залог, позволяя менять себя окружающему. Покинув активную фазу жизни ради созерцательной, я действительно оказался более восприимчив к переменам в себе, чем в мире. Но так мне даже больше нравится. Избавляя от однобокости в суждениях и прививая смирение, странствия, как мужчина женщину, награждают новой жизнью, но только тех, кто приезжает порожним. И я, надеясь стать собой с помощью другого, люблю чужое пространство и время, как в те времена, когда, не рассчитывая пересечь границу, мы бескорыстно изучали ее потустороннюю действительность по неверным свидетельствам.

В этой игре отражений Америке повезло меньше всех, потому что мы знали ее по гениальным книгам и посредственным фильмам. И те и другие нас обманывали, представляя, как всякое искусство, реальность в ложном свете. Увиденная безыскусным взглядом американская жизнь кажется просто жизнью, недоступной для изображения и обобщения.

Это еще не значит, что Америки нет вовсе. Живя здесь, я вырастил особый орган чувства, который реагирует на всякую ускользающую от приезжих американскую экзотику. Например – свободу. Она живет в бедности, особенно на Западе, где еще можно найти поселки состарившихся хиппи. В одном я посетил капище мотоциклов.

– В Америке свобода заметнее всего там, где ближе к власти, – наставлял я по пути к Капитолию гостя, – вот, говоря по-английски, наш Гайд-парк.

– Майдан, – перевел он, оглядев площадь у холма Конгресса.

Сходство присутствовало, но партий было больше, требования – причудливее, народ – пестрее. Да и палаточный городок скорее напоминал табор, особенно по флангам, где вегетарианцы, лесбиянки и сторонники зеленого погребения раскинули шатры радужной расцветки.

– Мы, однако, начнем с черно-белого, – решил мой гость и обратился к темнокожей даме, требовавшей справедливости для разрушенной ураганом Луизианы.

– Пушкин тоже был негром, – объявил он, чтобы понравиться.

– Афроамериканцем, – мягко поправила дама.