Гость внутри

И тогда Беляев умер. Точно умер. Наверняка умер.

Но когда очнулся, не сразу понял, где находится. А когда понял, не очень-то и удивился. Его не расстроила ни психушка, в которой оказался, ни диагноз «раздвоение сознания». Отрешенность все еще продолжала сидеть в Лешке довольно глубоко.

18

Возвращение к исходной точке

Память штука странная.

Хотя, возможно, она странная только в моем случае, в конце концов, официальная наука признала меня сумасшедшим. Так что в моем искуроченном сознании может быть что угодно и как угодно. В своих воспоминаниях я вижу себя со стороны. Удивительно и странно воспринимаю образы и лица людей, которых не видел так давно, что иногда приходится напрячься, чтобы вспомнить их имена. В сумасшедшем доме время идет по-другому, три года тут – это бог знает сколько времени там, снаружи. Или наоборот?

Попав в психушку, я вдруг почувствовал себя защищенным. Словно огромное ватное одеяло опустилось на меня сверху, как в детстве, прикрыв от всех опасностей и ужасов. Видения померкли, а потом и вовсе пропали. Я перестал видеть проклятия, перестал разговаривать с умершими. Вместо этого я общался с теми тремя, которые жили теперь вместе со мной. Что не делало меня, конечно, здоровей в глазах как других пациентов, так и всей медицинской братии. Я был законченный псих, «интересный случай», шизик и прочие нелицеприятные эпитеты. Зато я был не один. Удивительно, как я раньше не понимал этого. Не понимал, крутясь в разноцветном калейдоскопе около-богемного пространства, не понимал, обнаруживая в кармане деньги, заработанные на чужом удовольствии и смерти, не понимал, что я один. Во всем мире, огромном, холодном и злом.

– Бежать надо… – тихо-тихо прошелестел Петр. – Бежать.

– Зачем? Куда?

Я знал, что он не ответит. Это был самый сложный мой сосед. Остальные двое, дядя Дима и Егорка, были ребятами нормальными, но Петр был больной на всю голову, одержимый идеей бегства, и чем дальше, тем лучше. Так что я носил в себе двойной набор безумия. Мой личный и соседский.

– В нашем положении есть свои выгоды и свои недостатки, – вмешался в разговор дядя Дима. – С одной стороны, мы изолированы от внешнего мира, в любом его понимании. С другой стороны, у нас нет выхода наружу, который может пригодиться, если до нас все же доберутся. Ну, и кормят, конечно, почти забесплатно.

– Кормят, кормят, – подал голос Егор. – А толку с того, что кормят? Вот напичкают нас таблетками, галоперидолом каким-нибудь, по выходе из карцера…

– Напичкают, – согласился дядя Дима. – Не впервой, в конце концов.

Когда они говорят «нас», это значит, наше тело. Соседи очень бережно относятся к нашему телу. То ли потому, что свои тела они уже однажды потеряли, то ли потому, что эта биологическая оболочка им важна до крайности, то ли просто по причине привычки к культурному сожительству.

Мне вспомнились первые месяцы, когда я с ужасом обнаруживал, что в моем родном организме живет, нет, наверное, не так, существует кто-то еще. Ужас – это очень слабое слово, чтобы описать все те чувства, которые я испытывал в то время. Не спасали ни смирительная рубашка, ни инъекции. Страстно хотелось вскрыть черепную коробку и вытащить оттуда, выгнать незваных гостей…

Однако со временем страх стал слабеть, и я вдруг увидел в моих соседях людей. Настоящих. Более того, мы стали родственниками, самыми близкими, у нас было одно на четверых тело. Нет для шизофреника существа более родственного, чем его болезнь.

Полно, болезнь ли это?

Хотя, если следовать логике, нормой такое состояние назвать трудно. А все, что является отклонением от нормы, – это все-таки болезнь. По крайней мере, лечащие меня врачи целиком и полностью разделяют эту точку зрения.

Вообще очень странно сознавать, что твое тело уже не полностью твое. В совместной собственности, что ли… Поначалу было очень неприятно ходить в туалет. Сидеть на унитазе в одиночку – это одно, а вот попробуйте сделать это вместе с тремя другими людьми.

Хотя потом и это прошло.

– Закладывать Вовку нельзя. Придется терпеть. – У Егора была неприятная особенность подчеркивать очевидные вещи.

– А вообще странную он фразу сказал за завтраком, – задумчиво произнес дядя Дима.

– Когда сказал, что я веселый? – спросил я.

– Ага, как-то уж очень он необычно это произнес. Тень какая-то за его словами. Буквально ощущение, как мурашки побежали…

– И я тоже заметил, – перебил дядю Диму Егор. – Вроде он знает что-то.

– Это выяснить можно, – пробормотал дядя Дима.

Они часто так беседуют. Иногда даже без моего участия. Голоса в моей голове, люди, соседи. Иногда мне даже кажется, что у них своя жизнь.

– Бежать надо, бежать… – После этих слов Петра дискуссия сама собой затихла.

– Ну что ж, Беляев, давайте говорить. – Петрович выглядел устало. Мне было крайне неприятно обманывать этого человека, но ситуация, к сожалению, сложилась именно так. – Вам стало легче?

– Да, Андрей Петрович, полегчало.

– Хорошо, Беляев. Хорошо. Вы, может быть, не понимаете, в какое трудное положение вы поставили меня?

– Понимаю, Андрей Петрович.