Гостеприимный кардинал

– Прокопий, ты слышал? Ты обратил внимание? Ты все видел? И какой вывод ты можешь сделать? – спросил Агелай, и его теперь уже совершенно бледное лицо исказилось гримасой глубокой боли.

Я не ответил.

Он посмотрел мне в глаза, отражавшие его страшное беспокойство, и прошептал:

– Лучше не говори.

– Нет, я скажу. Ты – смелый человек!

Три гроша

Три гроша всегда предпочтительней одной слезы.

Лихтенберг

Искусство лицедея

Наполовину оплывшие свечи дымились в стеклянных подсвечниках. Пепельницы были переполнены окурками. Уже давно пробило полночь. Спор о том, какая профессия из тех, что мы вынуждены практиковать в этой недолговечной и бренной жизни, самая благородная, уже пережил кульминационную дугу и стал исчерпываться.

Панос выразил свое безграничное восхищение высоким искусством Гиппократа, который излечивает раны и спасает жизни, Василис высказался в пользу Фемиды, которая защищает высшие человеческие блага – честь, достоинство и наше имущество, а Лампрос воспел дело кормчего, который укрощает безумные шторма, сражаясь с разбушевавшимся морем, чтобы переправить нас туда, куда зовет долг (или куда нас влечет безумие), а также чтобы перевезти с материка на материк товары, необходимые для нашего существования… Затем попросил слова Мелетий, тридцатилетний молодой человек со светлыми усами:

– Я, дорогие господа, – сказал он, – выше всех профессий ставлю актерское мастерство. Актер подражает голосу и движениям людей, вторгается в нашу душу, отлепляет от нее, словно мидии, тайны и поит ее волшебным зельем слова, именно он, по моему мнению, более всего достоин почестей. И это приносит пользу прежде всего ему самому, поскольку он проживает не одну жизнь, свою собственную, но и другую жизнь, то есть жизни всех тех других, поведению которых он подражает.

Это сказал Мелетий, но слова его разлетелись, словно птицы, и не нашли доброжелательного отклика аудитории, ожидаемого Мелетием (возможно, виной тому был в том числе и его глухой, убаюкивающий голос). Слушатели оставались совершенно бесстрастными, изнеможенными, молчаливыми и безразличными ко всем тем искусным замечаниям, которые они прослушали, а также ко всему другому, что было сделано, но не было упомянуто здесь.

Послышался глухой голос, отличный от хриплых голосов всей честной компании, но никто не мог понять, откуда он идет. Голос поддержал последнего оратора, но вместе с тем и укорил его:

– Я согласен со всем, что ты сказал. Но почему же, молодой человек, ты ничего не сказал про меня? Твое заявление, по крайней мере в том виде, в каком мы его услышали, неполное. Так же как ты сейчас меня не видишь, но можешь слышать, и актер не видит меня, но слышит. Но последний обязан не только меня слушать, но и быть мне послушным. Потому что я – его опора, его посох, на который он может опереться, в любой момент, когда ему грозит опасность оступиться!

– Но кто же, в конце концов, ты такой? Незваный, но настолько высокомерный и дерзкий? – спросил кто-то из компании, пробуждаясь от забытья.

– Бессмысленно искать. Никто не знает моего имени. Я – суфлер.

На мосту

[15]

Я лежу на маленьком мосту. Огромная голубая мальва сияет на белом поле. Барашки склоняются к ее корням и слизывают покрывающий их снег. Полевой сторож, в шапке и теплых ботинках, проходит передо мной, бормоча непрестанно одну и ту же фразу, как молитву: «Перхоть деревьев – это птицы».

Свинья