Гости Анжелы Тересы

А иногда мог промелькнуть новый Жорди, с проблесками былого веселого нрава. Он играл на гитаре так, как это умеют только испанцы — но упросить его удавалось не часто. Он знал бесчисленное множество старинных народных песен — настоящий золотой клад для Давида.

Анжела Тереса сидела иногда, положив руку на плечо Жорди, беседуя о прошлых временах, как будто они были настоящим, как будто позабыв обо всех мучительных годах, отделявших прошлое от настоящего. Один раз она помахала ему рукой и сказала: передай привет маме, Пако. Он поднял руку, но не ответил. Его мать давно умерла.

В другой раз она засмеялась, как в молодости, и заметила, что он чем-то похож на своего предка — епископа.

— А я думал, что у епископов не бывает потомков, — сказал Давид.

Да, конечно, но тем не менее многие старинные каталонские семьи считают свое происхождение либо от епископов, либо от святых.

Отец Пако был редактором одной либеральной газеты в Барселоне. Когда он умер, вдова со своим маленьким сыном переехала в Солас, где жизнь была гораздо дешевле, и оказалась ближайшей соседкой семьи Фелиу.

Прошло несколько лет. Каждый год с наступлением зимы мать Пако стала устраивать в Барселоне пансион для него и для мальчиков Анжелы Тересы.

— И это называется дама из хорошего общества! — ворчала Анунциата. Отсюда следовало, что сама она и ее кумир, дон Педро, не принимали своих интеллигентных, но бедных соседей так же безоговорочно, как Анжела Тереса и ее сыновья.

На узких улочках толпилась масса народу, когда Жорди, как лоцман, вел их к месту, откуда все было хорошо видно. Ощупью они пробрались вверх по томной лестнице в степе крепостного вала, вышли на узкий балкончик сторожевой башни с бруствером. Оттуда можно было обозревать всю площадь и расходящиеся от нее улицы.

Свет факелов отсвечивал красным на светлых летних платьях и блестящих черных волосах. И на еще более блестящих черных касках жандармов.

Заиграл духовой оркестр, жарко засверкала медь. Мужчины и женщины взяли друг друга за изящно поднятые руки, образовав одно большое кольцо внутри другого.

Раз, два, три, четыре, направо, налево, вперед, назад…

Юбки у девушек развевались, мужчины распрямились и выпятили грудную клетку. Молодежь останавливалась в нерешительности перед каждым новым движением, перед каждой фигурой старинного танца. Но несколько пожилых женщин в черных платьях хорошо его знали. Многие смотрели на него, как на простое народное развлечение, но все равно танцевали с ритуальной серьезностью, ставили ноги с неизменным изяществом и точностью. Они почитали своей обязанностью передать свое унаследованное умение дальше, новому молодому поколению.

— Танец наверно очень старый? — спросила Люсьен Мари.

— Даже древний, — отозвался Жорди. — Когда финикийцы подошли на судах к этому побережью, они вышли на берег, чтобы начать торговать с местным населением. Но скоро заторопились обратно на свои корабли, подняли якоря и сказали: нельзя торговать с людьми, если они считают даже тогда, когда танцуют.

— Да уж, что скупы, то скупы, и каталонцы, и мы, жители южной Франции, — сказала Люсьен Мари и засмеялась.

Раз, два, три, четыре — теперь темп увеличился, и фигуры в танце закаливались высоким прыжком.

Большой открытый автомобиль нахально протискивался через толпу, но жандармы его остановили — и он был вынужден дать задний ход.

— Неужели там был доктор Стенрус? — удивился Давид.

Доктор и еще два седовласых господина на заднем сиденьи — и очень элегантный испанец среднего возраста за рулем.

Жорди долго глядел им вслед.

— Бог ты мой, какие дела могут быть у твоего земляка с Эль Бурреро? — пробормотал он, и губы его изогнулись в усмешке.

Эль Бурреро, погонщик ослов. Давид вопросительно посмотрел на Жорди.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказал Жорди, пожав плечами. — Может обмануть освещение… Но мне кажется, я узнал человека за рулем. Негодяй, каких свет не видел. Когда-то ему удалось продать одну партию мулов нашим войскам, а деньги получить два раза — и все-таки мулы оказались по другую сторону. С тех пор его и зовут эль Бурреро.

Давид вдруг вспомнил слова Стенруса о человеке, «оказавшем правительству большую услугу…»

Нет, невозможно, Стенрус ведь психолог, человек проницательный.

— Ты, наверно, ошибся. Освещение-то какое, посмотри, факелы чадят и качаются, — сказал он. — Пожалуй, пора домой, пошли ужинать.

Они встали по обе стороны Люсьен Мари и покинули площадь.

Примерно через неделю к ним на лужайку перед домом с рычанием завернуло такси. Люсьен Мари еще утром пошла к Консепсьон, чтобы помыть волосы, а Давид сидел один и писал за спущенными жалюзи, когда к нему вошла Дага. Глаза ее были расширены, волосы растрепались.

Давид вскочил. Уже само появление всегда непоколебимо безмятежной женщины, да еще в таком виде, было сигналом бедствия.

— Помоги мне, — простонала она. — Туре исчез.

Она грузно опустилась на стул, совершенно раскисшая от жары и отчаяния. Но в таком виде она была более человечной.

— Что случилось? — спросил Давид. — И где ты его искала?