Государь

Помявшись, каноник виленский все же заявил, что и Карл Валуа не чужд милосердия, и непременно бы помиловал бунтовщиков. Ну, хотя бы на первый раз — к примеру, взяв с них клятву не участвовать более ни в какой измене. И конечно, это хорошо бы сказалось на отношениях с Католической церковью и некоторыми щедрыми прихожанами оной… Очень кстати в переходе дворца появились и потерявшие любимого повелителя князья Острожский и Олелькович-Слуцкий в компании великого гетмана литовского Ходкевича — которых он еще вчерашним днем пригласил на нынешнюю обеденную трапезу.

— Что же, Валериан, я, как и ты, верю в промысел Божиий, и потому вот тебе мое слово: сейчас у нас первая декада августа? Если правитель франков мирно почтит память святого Варфоломея, то я помилую всех запятнавших себя предательством и изменой — пасторов, служек и насельцев Риги. Без какого-либо выкупа, о котором ты мне намекнул: и более того, я перестану доискиваться, какие монастыри и костелы Литвы помогали бунтовщикам деньгами, оружием и иным прочим — хотя Гохард Кеттлер уже развязал язык, и писцы не успевают заполнять за ним все новые допросные листы.

— Государь, я…

— Но если сложиться иначе, то все католические обители, запятнавшие себя изменой пред троном, будут закрыты — а бунтовщики останутся там, где пребывают ныне. Клянусь о том при благородных свидетелях.

Два князя и один магнат тут же склонили головы, подтверждая что да, услышано и засвидетельствовано. Благочестиво наложив на себя крестное знамение в православном каноне, которое тут же совершенно машинально отзеркалил католический иерарх (разумеется уже на свой манер), Димитрий Иоаннович абсолютно искренне провозгласил:

— Да будет на все воля Его, и пусть нас рассудит Вседержитель!..

Глава 11

Люди простые и множеством знаний не обремененные, слыша о делах правления, тут же представляли себе нарядный и светлый Большой дворец в Вильно; покрытый золотом трон в просторной зале с висящими по стенам гербовыми знаменами, и восседающего на нем правителя. Обязательно в шапке Гедиминовой, огненно-алом великокняжеском корзне — и с цельнозолотым скипетром в державной руке. Разумеется, близ трона должны были находиться и смысленые мужи из Пан-Рады, с коими девятнадцатилетний властитель постоянно держал совет и вершил ту самую таинственную «расправу дел государевых»; ну и придворные, стоящие чуть поотдаль, вперемешку с разными просителями и искателями великокняжеских милостей…

В отличие от черни, к коей ясновельможное панство зачастую относило и безземельную шляхту (ибо по сути своей это была горластая голытьба с саблями на поясе), титулованная знать доподлинно знала, что настоящие дела вершатся отнюдь не в Тронной зале. Да, там оглашались грамоты малых статутов и звучали высокие повеления, там проводили Вальные сеймы и принимали редких пока посланников из сопредельных стран — но истинное средоточие власти было в Кабинете молодого Великого князя Литовского, Русского и Жемойтского. Именно в тиши богато обставленных покоев велись неспешные разговоры на серьезные темы, именно там принимались все важные решения; и именно туда властитель призывал радных панов ради их мудрого совета. Даже разовый доступ за толстые двери Кабинета, собранные из благородного дуба, украшенные искусной резьбой и узорами из солнечного янтаря — был явным и несомненным признаком благоволения Димитрия Иоанновича, кое все большее число его верных подданных желало обрести. Ибо литовская шляхта, привыкшая при последних Ягеллонах к определенной вольнице и свободе, постепенно начала ощущать на своем загривке властную длань молодого Рюриковича. Обманчиво мягкую, и почти всегда обернутую в бархат ласковых слов — но могущую при желании в единый миг стать невыносимо тяжкой и поистине стальной, сжимающей непокорную шею до жалобного хруста ломающихся позвонков. Незавидная судьба Ливонии и всех тамошних баронов наглядно продемонстрировала всему благородному сословию и католическому духовенству, что Великий князь традиций соседей-поляков не приемлет, и любой рокош[61] запросто утопит в крови. Да и пример покойного пана Глебовича, мягко говоря, не вдохновлял магнатерию на нарушение писаных законов Литвы: мало кто из ясновельможных панов был готов говорить одну лишь правду на великокняжеском суде. И непривычно им было сие, и чревато такими последствиями, что иным проще было бы сразу бежать из Литвы куда подалее — чтобы не четвертовали перед тем, как повесить коротко и высоко.