Государева крестница

Андрей помолчал, потом спросил, был ли ещё разговор с Никитой. Годунов отвечал, что разговор был, и дважды, но Фрязин съезжать отказался твёрдо — он, мол, не заяц, чтобы на старости лет петли петлять.

— Может, мне с ним ещё потолковать...

— Боже тебя упаси там показываться, — сказал Годунов. — В Коломне наверняка уж хватились, а станут тут искать, так первым делом к фрязинскому двору почнут принюхиваться. Да и не было бы толку с того разговора! Никита — мужик-кремень, как сказал, так оно и будет.

— Он что ж, не понимает, что, ежели я Настю оттуда выведу, первый спрос будет с него? От кого иного мог я проведать про тайный ход?

Годунов молча развёл руками:

— У тебя, Романыч, иные теперь заботы. А Никита, что ж, чай, не ребёнок и распорядиться собою волен. В твои годы того не понять, а ведь и так бывает, что иссякнет в душе охота жить далее...

— Понять могу, однако это если бы с Настёной стряслось худое. Ну а коли всё добром обойдётся? Чего ж заранее-то панафиду петь?

— Не токмо в Насте дело, — строго сказал постельничий. — Дочь для отца — отрезанный ломоть, как бы там ни обошлось. Никиту, чую, иное гнетёт. Рассуди сам — сколь годов служил великому государю верой и правдой...

— Да уж, дослужился... Димитрий Иванович, а как известишь его, удалось ли?

Годунов хлопнул себя по лбу и полез в подвешенную к поясу кису:

— Вот, вручить тебе велел! Чепь со зверушкой — припаять, што ль, надо было... И ещё вот. — Он протянул Андрею грубое железное кольцо с выбитым на нём фрязинским мастеровым клеймом. — Ежели, даст Бог, всё сойдёт как надо, отдашь перстень Юшке — он немедля пошлёт Никите, то и будет весточка...

17

Началось с недоброго: стражника — не того, с кем Андрей бражничал днём, а его сменщика — шпыни всё-таки порешили с маху, хоть велено было настрого: оглушить, связать, оставить с кляпом во рту (впрочем, верно и то, подумалось ему уже после, что легче было бедолаге помереть сразу, чем испустить дух в Разбойном приказе: с рук ему эдакое упущение всё равно бы не сошло). Огорчённый бессмысленным этим смертоубийством, Андрей оставил Юшку в сторожке (шпыни хоронились в сугробах вдоль берега, сани же были укрыты в чащобе за Неглинкой) и, плотно притворив дверь, зажёг фонарь и отомкнул решётку. Пройдя по сводчатому каменному проходу шагов с полсотни, прислушался — впереди было тихо, стащил рясу и вместе с приготовленной для Насти сложил на пол. Скинул и тулупчик. О том, придётся ли снова здесь одеваться, подумалось как-то покойно, отрешённо — вроде как бы не о самом себе, не о ней...

Так же отрешённо подумал он — в который уж раз! — и о другом: что будет, если ведьмак окажется там. Время они с Годуновым рассчитали вроде бы верно — раньше третьего часа ночи[26] Иоанн Крестовую палату не покидает, но мало ли что взбредёт ему в голову... Андрей знал одно: Настю он не уступит никому. Рукоять сабли была привычно под левой рукой, шестизарядная пистоль (та самая, что чинил когда-то Никита) весомо оттягивала кушак. Ещё недавно поднять руку на государя было для сотника Лобанова так же немыслимо, как совершить жуткое кощунство в храме, — скажем, выплюнуть Святые Дары. Сейчас он знал, что не остановится ни перед чем, попытайся кто преградить ему путь. Попытаться же мог только один — Никита прав: в тайных проходах стражу не ставят, на то они и тайные. Может, Андреем владело какое-то безумие, но он знал твёрдо, что, коли придётся, пролить кровь венценосца ему будет не труднее, чем шпыням было зарезать бедолагу стрельца...

Он так запомнил полученный вместе с ключом чертёж, что шёл уверенно, изредка лишь поднося к фонарю измятый листок бумаги с бледными следами свинцового грифеля. Всё было верно. Могильная, гробовая тишина царила в подземелье, он подумал даже, что ежели устроены где продушины для свежего воздуха, то его шаги могут услышать, поднять сполох. Но эта мысль не тревожила. Решёток он миновал уже три, все они исправно отмыкались одним и тем же ключом; впереди, в сотне шагов, как было указано на чертеже, оставалась последняя преграда — дверь, дубовая и окованная железом. Отшагав эту сотню, Андрей подошёл уже осторожно, прислушался — и к тому, что за дверью, и к своему сердцу. Потом, вздохнув и перекрестившись, вложил ключ.

Ведьмака тут не было. А Настю Андрей увидел не сразу: покой был едва освещён через оконце под потолком, свой же фонарь, входя, он прикрыл заслонкой. Лишь когда глаза освоились, увидел, что кто-то лежит на постели лицом в подушку, поджавши ноги и прикрыв голову сгибом руки; узнать лежащую было трудно. Он подошёл ближе — платье было не Настино, он знал её уборы почти все, эта же была в чём-то невиданно богатом, лазоревом, в жемчужном и золотом шитьё, даже башмачок, выпростанный из-под юбки, пестрел цветными шелками. И всё же...

Всё же это была она — само сердце подсказало. Он несмело протянул руку, чтобы отвести её запястье, но тут лежащая повернула голову и приоткрыла глаза, глядя на него с сонной улыбкой.