Государева крестница

— Господи, хорошо-то как... ты меня хоть за палец ущипнул бы, а то лежу и страх берёт: вдруг сон это, проснусь — а тут этот... вурдалак! Андрюша, ты не поверишь, он ведь за государя себя хотел выдать... «Я, говорит, государь!» Да грозно так. После, видать, сам ужаснулся, как я ножиком-то ему пригрозила... Андрюша, до Филиппова поста сколько ещё?

— Да вроде неделя...

— Успеем, стало быть. В Можайске, или где там будем, в первом же храме чтоб обвенчаться, ладно?

— Меня-то уговаривать не надо! Мыслил, ты до Рождества подождать захочешь, чтобы уж там отпраздновать как положено...

— Нет, ждать не хочу, до Рождества мало ли что ещё с нами станется, а ну как...

— Ничего худого, ласточка, с нами не будет, а обвенчаться можно хоть завтра, кто ж против...

— Жаль, тятя не увидит, — неожиданно всхлипнула Настя. — И как он отыщет нас там, после?

— Отыщет, — не сразу отозвался Андрей. — Ну, конешно, может, не сразу...

Тот, о ком они говорили, сидел тем временем у себя в работной и, праздно положив руки на чисто убранный верстак, разглядывал вернувшееся к нему железное кольцо с клеймом. Итак, Настёна на воле — прочее не имело никакого значения. Единственное, о чём ещё можно было заботиться, — это удастся ли им добраться до рубежа, погоню-то отрядят (ежели ещё не отрядили!) немалую... Ну да это уж как Бог даст, всего не предусмотришь...

Своя же судьба Никиту Фрязина более не заботила, её круг замкнулся, едва он вручил Андрею ключ и листок бумаги с чертежом тайного государева подземелья. Что бы ни случилось после, ничего уже не могло в ней измениться. Поэтому он ещё днём сделал все распоряжения — и домоправителю, и старшому над подмастерьями — и даже (пересилив себя) поговорил с людьми, собравши их всех в столовой палате. Сказал, что государь на него опалился и потому он уходит — куда, ещё не надумал, может, к Троице-Сергию, а может, и в Печоры. Неведомо, кому казна передаст двор; кто захочет остаться при новом хозяине, пущай остаются, авось будет не хуже, прочие же вольны уходить кто куда. Коней и прочую скотину, а также всё, что удастся продать, домоправитель продаст и со всеми расплатится по записи, подмастерья же пусть разделят меж собою работный приклад — под приглядом старшого, чтоб по справедливости...

В дверь стукнули, заробевший голос — он даже не разобрал чей — торопливо сказал, что мыльня готова, можно идти. Никита поднялся, впервые ощутив вдруг бремя возраста (и то сказать, за полсотни перевалило, не всякий до такого доживёт!), взял приготовленный узелок с исподним и лишь помедлил на пороге, в последний раз окинув взглядом свою мастерскую.

Во дворе мело косым снегом, и он подумал, что метелицу прямо Бог послал: ясной-то ночью уходить им было бы не в пример труднее, а так, может, и обойдётся... Помывшись и остывая в предбаннике, снова ощутил это щемящее чувство последнего раза — оглядывая гладко обтёсанные, знакомые до мельчайшего сучка стены, вдыхая привычный запах горячего камня, лёгкого угарца, распаренного дерева. Ему вспомнилось, как достраивали двор после того большого пожара, когда пол-Москвы обратилось в пепелища; Марфуша была тогда на сносях (ждали, правда, сына, может, потому Настёнка и выросла такой нравной да своевольной), и всё представляли себе, как будут жить-поживать в новом доме, растить детей во утешение старости... Да, человек предполагает, а Бог располагает. Не довелось! Да и для него эти семнадцать годков скользнули, что миг единый. Дивно — ещё месяц тому жизни впереди было вроде как непочатый край, а теперь вот всё, чего ни коснёшься, всё — напоследок...

Против ожидания уснул он в эту ночь скоро, спал без сновидений и проснулся, когда уже звонили к ранней обедне. Одевался с особым тщанием, во всё новое; раз-другой подумалось мимолётно, что до храма может и не дойти: если поторопятся, возьмут прямо на улице, да пораньше (чтобы и этот не утёк, пёсий сын). Но нет, дошёл без помех, Бог дал милости — исповедался, причастился, отстоял всю службу до подхождения ко кресту. На обратном пути домой снова вспомнил с острым укором совести, как Настя просила в гот вечер пойти вместе ко всенощной, а он отказался, сославшись на срочную работу. Может, будь тогда с нею... Да нет, пустое! Ничем бы он ей не помог, сам же мог пропасть за милую душу, — кто тогда дал бы Андрею ключ? Так что нечего гадать — если бы, да кабы. Как надобно, так судьба к тебе и оборачивается...

Подходя к дому, он ещё издали увидел, что створки ворот притворены неплотно, а к ним ведёт свежий санный след. Ночная метель утихла, и утреннее небо разгоралось яркой безоблачной синевой.

«Хоть денёк выдался погожий», — подумал он и вошёл в калитку.

Сани, уже развернувшись посреди двора, стояли перед воротами на выезд, рядом похаживали двое в чёрных кафтанах. Работники боязливо поглядывали кто откуда — из конюшни, от амбара, с крыльца в дом.

— Никита Михайлов, велено тебе быть ко двору, — сказал один из чернокафтанников, а третий — на облучке — стал перебирать вожжи, сделав Онисиму знак развести створки ворот.