Государева крестница

Сам он ещё не решил, позволить им свидеться или тому воспрепятствовать. Что выгоднее? Ежели стрелец с комтуром сразу сойдутся по-родственному (что сомнительно), то ливонца можно будет со временем и вовсе приручить, сделать чуть ли не тайным при кесарском дворе соглядатаем. Такие услуги обычно покупают, вряд ли и комтур устоит, коли одаривать почаще да пощедрее; а прибавить к прянику ещё и кнут — страх за любезного племянничка, кой останется здесь как бы в аманатах, — кто ж при таком раскладе не приручится...

Ну а не приглянется ему московский родич — не так уж и велика потеря. Мало ли какие задумки не удаются! Аманата не будет, однако не будет и обиды; а обида была бы, оставь мы их челобитье без ответа благоприятного. Ладно, пущай повидаются, покамест не отъехал господин посол. А там видно будет!

Возвращаться в мыслях к стрельцу было досадно, Иоанн словно угадывал некую призрачную связь между этим ничтожным человечишкой и собою, великим государем; даже не то чтобы связь, а нечто вроде зависимости — хотя нелепо и подумать такое! — зависимости некоторых задуманных дел от того, что станет делать стрелец. Это вызывающее досаду (хотя и смехотворное) ощущение появилось сразу после того, как он узнал, что разыскиваемый ливонским послом племянник и есть тот самый наглец, что дерзнул посвататься к девице, предназначенной для совершенно иной участи.

Убрать стрельца ничего не стоило, однако тог уже занял своё место на шахматной доске, где предстояло разыграть до конца схватку за обладание ливонскими землями. Пусть это пешка, порой и от пешки бывает толк, а задуманный теперь ход сулил слишком многое, чтобы можно было от него отказаться — и ради чего? Чтобы ему — великому князю Моковскому и царю всея Руси не заступил дорогу какой-то сотник! Воистину смеха достойно.

Бомелиева же затея с Анастасией Фрязиной всё пуще овладевала его помыслами, стала уже чуть ли не наваждением. Иоанн не очень-то верил в звездочётские познания Елисейки, и даже не потому, что имел случай поймать его на каком-либо промахе или ошибке (для этого самому надо было быть звездочётом), а просто давно уже разглядел лживое и пронырливое естество иноземного оплеталы и понимал, что плут не задумываясь наврёт с три короба, лишь бы добиться своего. Зачем Елисею понадобилось свести его с Никиткиной дочкой, государь не знал и знать не хотел. Если и была у лекаря некая тайная цель, то она вполне совпадала с его собственной — государевой — потребностью.

Ибо потребность уже была и делалась всё более настоятельной. Это даже удивляло самого Иоанна: обычно подобные дела занимали его не так уж и сильно. Раб своих страстей, отчасти извращённых и противоестественных, он в то же время боялся — не в пример многим иноземным государям — выставлять напоказ связи с женщинами. Не скрывал близости с Федькой Басмановым, который нередко сиживал с ним за пиршественным столом в сарафане и кокошнике, набелённый и насурмленный как блудница, но быть обвинённым в соблазнении чужой жены счёл бы для себя позором. Этот странный душевный изворот, непонятный для современников и по сей день вразумительно не растолкованный потомками, в частности, понуждал Иоанна второпях менять жену за женой и смехотворно прославиться на всю Европу нелепыми попытками свататься то к Катерине Ягеллонке, то к Лизавете Тюдор, то к Марье Хестингс...

А теперь его мысли занимала крестница. Занимала греховно, он понимал это с каким-то внутренним содроганием — слишком уж очевидной, до кощунственной дерзости очевидной была эта греховность, — но уже не мог освободиться от наваждения. Как выглядит его сидерическая избранница, он не знал и покамест не спешил узнать, вполне доверившись отзыву Елисея (знал по опыту, что этому своднику довериться можно). Он никогда не был безразличен к телесной лепоте своих временных подруг, но и не придавал тому излишнего значения: некоторые берут иным. Ещё как берут! Анастасия же (он теперь мысленно называл фрязинскую дочку только так, полным именем, тем самым как бы уравнивая её со своей покойной «голубицей»), Анастасия пленила его воображение и вовсе «иным». Болезненная тяга к греху, странным образом перемешанная в душе Иоанна с изуверским благочестием, подсказывала ему, что такой грех окажется слаще и пронзительнее всего испытанного им доселе.

А за душу свою он был спокоен. Елисейка и тут нашёл неоспоримый довод: у правителя, ответственного перед Богом за свою державу, иная мера ответа за прегрешения, нежели у простолюдина. Как говорили древле: что не дозволено волу, дозволено Иупитеру.

8