Государева крестница

А коли не о сватовстве там говорили, так о чём же ещё? Девку можно либо сосватать честно, либо обольстить? Умыкнуть? Вот для таких-то дел Елисейка гож, однако с кем мог он это обговаривать? Вопрос был пустой, ибо ответ приходил на ум только один, и ответ страшный, о таком и подумать непозволительно. Не потому ли и умолчал Годунов, что не посмел коснуться неприкасаемого...

Промаявшись так несколько дней, Андрей в конце концов решил, что боярин — с какой стороны ни посмотри — был прав и в том, что умолчал о главном, и в том, что умолчанием своим как бы подал пример ему самому: неприкасаемого не касаться, о непозволительном не думать. Что толку?

И тут, ему в утешение, внезапно забрезжила ещё одна разгадка (или хотя бы возможность разгадки): главным в сообщении Годунова был не подслушанный якобы разговор Елисейки неведомо с кем и о чём, а известие о «ливонском дядьке». Известие, надо полагать, достоверное (ибо нарочито такого и в горячке не придумаешь), да к тому же такого рода, что позволяет предположить некую корыстную со стороны боярина озабоченность. У нас ведь как делается: окажи человеку услугу — и он уж твой должник. На Москве у лисовина, пожалуй, должников предостаточно, в случае какой нужды есть к кому обратиться: я, мол, тебя тогда выручил, так ты уж не откажи... Однако старому хитрецу не помешает иметь таких ещё и в зарубежье (да наверняка уже и имеет), так что лишний не помешает. Могли и сами ливонцы посулить: помоги разыскать племянника, а мы в долгу не останемся...

Так что про «сватовство» Годунов, пожалуй, просто выдумал. А для чего — понятно: чтобы его припугнуть, сделать покладистым. Понимает ведь, что дядька-ливонец, да ещё в комтурском звании, стрельцу московскому нужен как прошлогодний снег. Это ведь скажи кому — обхохочут так, что до смерти не отлипнет, пальцами будут показывать: вон он, дескать, крыжачий племянничек пошёл! Ну а коли без шуток, так что ему то родство? Матушки уж сколь годов в живых нету, а братец и не вспомнил ни разу, весточки о себе не подал. Хотя мало ли купцов ездит туда-сюда, и наших, и немцев ихних, трудно ли было цидульку прислать? А теперь, вишь, приспичило ему!

Не мог Годунов не понимать, что он, узнавши про этакого дядьку, отнюдь не возрыдает от радости и не кинется сломя голову в родственные объятия. Вот и понадобилось припугнуть: тут, мол, против тебя невесть что затевается, так ты уж тех ливонцев держись, за ними будешь как за каменной стеной... Гляди, как ловко придумал, старый бесстыдник! А вот не пойду кланяться крыжаку, и всё тут. Кусай себе тогда локти, боярин, утешай сам своего комтура...

Успокаивая себя таким образом, Андрей стал и дурацкое пребывание в Коломне воспринимать без прежней досады. Ему-то что! Стрелец, как говорится, спит, а служба идёт. Он добросовестно облазил стены кремля, все его четырнадцать башен, здешний был поновее московского, — последний раз крымчаки зорили и жгли Коломну года за три до рождения Иоанна Васильевича, ещё при покойном великом князе; после того детинец возвели уже в камне, и возвели на совесть: стены, шириною по верху в без малого шесть аршин, вздымались на девятисаженную высоту, проделанные в трёх башнях ворота были ладно обустроены, и пространство перед ними насквозь простреливалось с боков пищалями подошвенного боя. Осматривая всё это, Андрей всё твёрже убеждался, что не было никакой нужды присылать сюда особого досмотрщика.

Но ломать себе голову над этой загадкой, кому и для чего понадобилось убрать его из Москвы, больше не хотелось. Скорее всего дело было в тех же ливонцах: коль скоро Годунов решил свести его с «дядькой», то почему не предположить, что кому-то захотелось тому помешать — просто чтобы насолить постельничему, подпортить ему игру? Димитрий Иванович не раз жаловался, что недругов у него на диво много, хотя делает всё, чтобы таковых не заводить. Видно, сами заводятся, наподобие клопов. Андрей соглашался и насчёт недругов, и насчёт клопов, присовокупляя к последним ещё и вошь — та, как известно, тоже заводится невесть с чего, сама по себе. Про себя он, однако, обилию врагов у Димитрия Ивановича не дивился: больно уж удачливо шла у постельничего его непростая служба, люди же удачливых не любят...

А начёт Настёнки, успокаивал он себя, боярин явно присочинил, и довольно нескладно (вроде как полковник с проворовавшимся якобы Бухвостовым). Какое, к лешему, сватовство, неужто мог бы Михалыч сговориться втайне от него? Мужик себе на уме, не всегда покладист, пожалуй и не без спесивости (посадские эти, коли подфартит кому выбиться к верхам, бывают порой ох как спесивы!), однако чего в нём нету, так это двуличности. С чего бы это он стал и его обманывать, и дочку свою, в коей души не чает. Да нет, сватовство — вздор, не может того быть. А то, другое, о чём и помыслить жутко, — может?