Государева крестница

А почему так? На войне об этом не задумываешься, там не до того, забота там самая простая: не сплоховать в схватке, опередить басурмана на один сабельный удар да чтобы потом нашлось где поесть-выпить, а то и соснуть малость под сухой кровлей. А кто как живёт, где жизнь вольготнее — про то ратнику и думать не положено. Да оно и непристойно. Иначе до такого можно додуматься, что и не опомнишься, как сам станешь изменником наподобие воеводы Курбского, Вишневецкого и прочих утеклецов. В Литве, сказывают, их уж вон сколько — и ничего, живут под защитой князя Острожского, за веру православную их там не утесняют...

В мирное же время, конечно, нет-нет и вспомнишь, и задумаешься. Тут уж, хочешь не хочешь, поистине голова кругом идёт. Юсупыч, бывало, как говорил: неустройство земли от двух причин происходит — либо по скупости природы, чаще же от злонравия правителей. Скудость, мол, дело поправимое, есть там один край, у прибрежных немцев, где каждый вершок угодий отвоёван у моря, огорожен плотинами, а живут богато. Недаром гишпанцы (мало им золота, в Новом Свете награбленного!) ныне к тем «Низким землям» загребущую руку тянут...

У нас же природа, может, и не такая изобильная, как в полуденных краях, однако же и не скудная, всего хватает: и леса, и пахотной земли, рыбы и зверя всяческого обилие неисчислимое; тот же Годунов однажды цифирь по бумаге вычитал — за один год, мол, вывезено аглицкими да немецкими купцами сала сто тысяч пудов, воска пятьдесят тысяч, да сто тысяч кож лосиных да воловьих, да рухляди пушной на пятьсот тысяч рублей, это ж какое богатство, ума лишиться! — а стрельцам по три года жалованье не платят... И ведь не где-нибудь в Вологде, куда вражья нога сроду не ступала, а на краю Дикого поля, под носом у татарвы крымской, где, случись что, те же стрельцы опять первый удар на себя примут...

Может, это и называется «злонравие правителей»? Но кто они, правители те злонравные, — воеводы? думные бояре? дьяки с сонмом подьячих, писцов, ярыжек и прочего приказного гнуса? Кого винить за творимое повсюду непотребство?

Простой люд — с кем ни заведи разговор — во всём винит бояр: сами, мол, неистовствуют, по семи шкур дерут с мужика, государя же держат в неведении. Есть и такие, как им не быть, однако мало ли в верхнем боярстве было (и остаётся ещё, слава Богу!) мужей достойнейших, нелицеприятных, которые и опалу принимали, и на плаху ложились — лишь бы не покривить душой, против совести не пойти. Челяднин, Горбатый-Шуйский, Фёдоров, Воротынский, Ряполовский, Куракин-Булгаков, Турунтай-Пронский, да всех разве перечтёшь! Неужто это они государя «держали в неведении»? Приказный гнус неистребим так же, как в летнем лесу неистребим гнус летучий, однако можно же найти какую ни есть управу и на эту писчую сволочь. Было бы желание! Выходит, желания-то ни у кого и нет. Ни у кого, вплоть до самого верху. Нет, тут как того ни чурайся, а мысли сами возвращаются к недозволенному.

Порою их удавалось отогнать прочь, и тогда он с лёгким сердцем гонял Орлика по окрестным пажитям, пользуясь погожими деньками, явно уже идущими на убыль, при случае подстреливая русака, а то и двух. Но вовсе отделаться от опасных мыслей не удавалось, и это — по непривычности — мучило всё больше, саднило, словно нагноившаяся заноза. Тем отраднее было облегчение, когда в конце третьей недели его разыскал гонец Кашкарова с наказом немедля вернуться в Москву.

В ту же ночь и выехали — благо было звёздно и месячно — и рассвет встретили уже дома, у Рязанской заставы. Андрей подумал было забежать к Фрязиным, но вовремя сообразил, что они наверняка будут у заутрени, а в храме какая же встреча, грех один. Поэтому направился прямо в кремль.

— Ну здорово, — встретил его полковник, — как там моя Коломна?

— Детинец хорош, да ты и сам знаешь.

— Как не знать, без малого три года там протрубил... Бухвостова видел ли?

— Кланяться тебе велел. Делает мужик что может, и нет за ним никакого воровства.

— Да ладно тебе! Будет теперь шпынять... Повинился же, шутейно было сказано, да и не подумавши.

— А ныне что скажешь? Али не придумал ещё?

— Велено тебе завтра быть в Посольском приказе, у самого дьяка Висковатого. Знаешь такого?

— Видал раз-другой. Сурового вида муж!

— То-то и оно. Что это у тебя за родичи объявились за рубежом?

— За рубежом — у меня? — Андрей пытался быстро сообразить, рассказывать про крыжака или умолчать. Хотя таиться теперь было нелепо, коли весть уже разнеслась. — A-а, дядька, верно? Дядька вроде есть, точно. Давеча говорил мне про него один боярин: вроде остался у покойной матушки братец и ныне он здесь. Да как бы не с тем посольством прибыл, что мы летось встречали.

— То-то, что с тем самым, — строго сказал Кашкаров. — Меня пошто не поставил в известность?

— А чем было говорить, чем хвалиться?

— Не о похвальбе речь. Повиниться надо было, вот чего!

— И тому причины не вижу! — запальчиво отозвался Андрей. — Нешто мы выбираем, от кого на свет уродиться да кто в родстве окажется?