Государева почта + Заутреня в Рапалло

Случись это в Лионе, их беседе как бы аккомпанировала несравненная библиотека француза, так это было и в иных случаях, по мере того, как беседа развивалась, на столе, за которым сидели хозяин и его гость, росла стопа фолиантов… Том плебейской лирики Рютбёфа и поэзия земных радостей Вийона, стихи чувственного Ронсара и пьесы Мольера. Эмоциональный Эррио благоговейно распахивал книгу и выносил ее на свет. Он приходил в истинный восторг, обнаружив на листе заметно тусклое пятнышко воска, его воображение рисовало ему человека, впервые взявшего эту книгу в руки. Кто он был, этот человек? Монах–францисканец или сторонник Жиронды, якобинец, жаждущий борьбы, или бедняк, ищущий перемен, по слову истории, «бешеный»?.. Но теперь их беседе могли аккомпанировать не только книги, как бы драгоценны и многообразны они ни были, но и музыка… Не ясно ли, что встречу Моцарта и Бетховена, встречу–событие, способную вызвать к жизни единоборство пристрастий и мыслей, брали под свое покровительство Эррио и Чичерин? Пожалуй, так… Но вот вопрос: в кои веки вещий Бетховен вторгался в дела мировой коммуны и в какие времена, когда и при каких обстоятельствах Моцарт прикасался к проблемам дипломатии, как их восприняла революция?

Не было и не могло быть таких времен, все в необыкновенных собеседниках, все в Чичерине и Эррио, иначе вряд ли так сблизишь позиции сторон, на одном полюсе которых Франция, а на другом революционная Россия…

Карахан любил наблюдать Ататюрка. В облике Ата–тюрка, в его прямой и складной фигуре, в самом его размеренном шаге, в строгих линиях его тщательно выутюженного френча, в его походке, сопровождаемой мерным поскрипыванием краг, сквозила уверенность в себе. Ататюрк редко улыбался, но, когда это происходило, казалось, улыбка сообщалась и тем, кто был рядом. У него была добрая улыбка, одновременно и ободряющая, и снисходительная, улыбка старшего, знающего цену и слову строгому, и слову щадящему…

Карахан прибыл в Турцию, когда у него за плечами был уже Китай. Ататюрк, разумеется, знал об этом. За Карахаиом шла слава если не друга Сунь Ятсена, то человека, которому удалось найти с великим революционером общий язык. Рассказывалось, что в пекинском кабинете Карахана рядом с портретом Ленина и Чичерина висел портрет Сунь Ятсена. Впрочем, рассказывалось и иное: едва ли не на первом приеме, устроенном пекинскими властями, китайский партнер по переговорам недвусмысленно посоветовал советскому послу держаться американского образца. Недальновидный китаец позволил этим Карахану изложить принципы советской политики по отношению к Китаю, резко противопоставив ее политике американской. Карахан так и заявил, что в китайских делах СССР никогда не пойдет за Америкой: не учредит своих судов на китайской земле, не потребует права экстерриториальности, не создаст, как это было прежде, концессий, не предъявит претензии на установление привилегий, нарушающих суверенные права Китая… Сунь Ятсен, которому стала известна речь Карахана, отозвался специальным посланием на его имя. Он приветствовал посла и благодарил за этот, как он выразился, «памятный урок политического реализма».

Но в поведении посла без труда рассматривался вызов и китайскому милитаризму, небезызвестный Чжан Цзолинь это понял. Когда генерал вошел в Пекин, он заявил, что не может обеспечить безопасности посла, дав понять, чтобы тот покинул китайскую столицу. Карахан игнорировал предупреждение генерала.

Ну, разумеется, миссия Карахана в Турцию была отличной от китайской, хотя что–то было и общим, например, стремление обращаться к помощи третьего лица только в том случае, если этим лицом является переводчик…

Ататюрк пригласил Карахана к себе. Был март тридцать пятого года, для Турции жаркий. Окна кабинета президента полуоткрыты, и явственно слышен звук летящего над столицей самолета, что–то было в этом от гудения шмеля в жаркий полдень, звук был устойчивым, самолет, казалось, завис над Анкарой… Подали воду, несусветно ледяную, и айвовое варенье. Наверно, в этакий солнцепек Ататюрк мог сменить военный костюм на штатский, но это, как можно было предположить, заметно бы снизило весомость слов, которые он предполагал произнести, А слова были значительны, по всему, в преддверии встречи президент эти слова выносил. Карахан слушал Ататюрка, не сводя глаз с руки президента с квадратным перстнем на среднем пальце, которая лежала на подлокотнике кресла, каждый раз, когда мысль президента требовала усиления, рука приподнималась и, на секунду остановившись, ложилась на подлокотник, ложилась почти бесшумно.