Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

Сохранялась легальная торговля спиртным и «для господ», чем активно пользовались рестораторы для вздувания цен. Тем не менее, спрос не уменьшался. Под новый, 1917 год в московских ресторанах «нарасхват требовали вина и водок, платя за них от 50 до 100 р. за бутылку…»^{427}. Отцы города были обеспокоены и тем, что «все крепкие напитки и другие спиртосодержащие вещества, оставшиеся от продажи прежнего времени или приобретенные разными способами впоследствии, хранятся у владельцев ресторанов, трактиров, харчевен, столовых, театральных, клубных и вокзальных буфетов, чайных и проч, при помещениях означенных заведений, вследствие чего, с одной стороны, совершенно не поддается учету количество и способ расходования этих веществ, а с другой стороны, удобство доставать напитки из здесь же находящихся складов дает возможность во всякое время брать их оттуда как для подачи посетителям, так и для продажи на вынос», — отмечала Московская городская управа осенью 1917 г.

Уменьшение доходов от водки нанесло серьезный удар по бюджету. В условиях военного времени правительство решило компенсировать потерю «водочных» поступлений увеличением старых и введением новых налогов-акцизов: на пиво, табак, сахар, спички, керосин, на пользование телефоном, на проезд по железной дороге и т. д. С их помощью новый министр финансов рассчитывал даже превысить сумму прежних питейных поступлений в 1917 г.^{428} Однако повышение налогов в 5–6 раз неблагоприятно отразилось на уровне потребления населения, который составил в 1916 г. лишь 52 % от довоенного, и увеличило и без того высокую социальную напряженность в обществе.

Сокращение и удорожание продукции гражданских отраслей вызвало спекуляцию хлебом и стремление перегонять его на самогон: именно тогда этот продукт прочно утвердился в российской деревне в качестве не только заменителя исчезнувшей водки, но и универсального средства обмена. Быстро развивалась и нелегальная торговля спиртным, на которую полиция и власти в ряде случаев смотрели сквозь пальцы. В продажу поступали огромные количества фальсифицированных вин. Клиенты исчезнувших «монополек» стали употреблять различные суррогаты: очищенный денатурат («ханжу»), одеколон, что приводило к тяжелым отравлениям. Резко увеличилась покупка сахара для перегонки на брагу: в условиях запретительных мер эта операция приносила несколько рублей дохода по сравнению с 5—10 коп., которые до войны выручали от спекулятивной торговли казенной водкой.

1916 г. дал резкое увеличение статистики городской преступности (в деревне она, напротив, сократилась); и хотя пьянство, конечно, было лишь одной из составляющих этого явления, тем не менее общеуголовная полиция накануне Февральской революции занималась преимущественно борьбой с подпольным изготовлением и торговлей спиртным^{429}. Отмечалось и увеличение потребления наркотиков; правительство даже вынуждено было принять в 1915 г. отдельное постановление «О мерах борьбы с опиекурением» с запретом сеять опиумный мак, производить и сбывать полученные из него препараты на территории Забайкальской области, Приамурского и Иркутского генерал-губернаторств^{430}.

Введение запретительных мер в 1914 г. дало весьма важный опыт проведения «трезвой» политики. Однако эта, преимущественно административная, акция не была подкреплена в условиях войны материальными средствами и в итоге имела отнюдь не повсеместный успех. К тому же поражения на фронтах и падение жизненного уровня народа делали правительственную политику все более непопулярной.

Едва ли такие средства были способны быстро решить алкогольную проблему в стране, где потребление водки шло по нарастающей в течение 300 лет. Во всяком случае, последние проведенные перед революцией социологические опросы показывали уже не такую радужную картину, как в 1914 г., и вынуждали их авторов признать, что «пьянство народа продолжается теперь в таких же чудовищных размерах, хотя и не открыто, как прежде»^{431}.